Москва в опасности. Коммунисты и комсомольцы МГРИ в боях за столицу
Впервые москвичи остро почувствовали нависшую над Москвой опасность в ночь с 21 на 22 июля, когда отдельным вражеским самолетам из армады в 250 бомбардировщиков удалось прорваться к городу и сбросить, хотя и беспорядочно, свой смертоносный груз. Затем в течение нескольких месяцев продолжались ночные налеты, но каждый раз враг получал достойный отпор. Вместе с частями противовоздушной обороны (ПВО) в борьбе с налетчиками отважно действовали тысячи и тысячи москвичей, сводя к минимуму жертвы и разрушения. Неся крупные потери в воздушных боях и от огня зенитной артиллерии, немцы к осени снизили активность ночных налетов, но тревога за судьбу Москвы продолжала нарастать. Особенно она обострилась в октябре, охватив поголовно всех москвичей, в том числе и коллектив студентов, преподавателей и сотрудников Московского геологоразведочного института имени Серго Орджоникидзе (МГРИ), где в то время я выполнял обязанности секретаря партбюро института и ассистента кафедры гидрогеологии.
В период между июлем и октябрем, несмотря на уход из института большого количества добровольцев в народное ополчение, в отряды специального назначения на кафедрах и в лабораториях шла размеренная, но соответствующая духу военного времени, напряженная работа. Выполняя свои обычные обязанности, коллектив много времени и сил отдавал оборонной работе. На кафедре геофизики, под руководством профессора А.И. Заборовского, разрабатывались и испытывались новые методы обнаружения вражеских мин. В небольшой лаборатории-мастерской кафедры горного дела изготовлялись по специальному заказу военного ведомства детали для новой техники (как мы позже узнали — для грозных «Катюш»). Большая группа преподавателей и студентов-старшекурсников в начале июля выехала в экспедицию под г. Дорогобуж для инженерного обустройства боевых позиций прибывающих на Западный фронт резервных частей и соединений Красной Армии. Продолжались массовые выходы на строительство оборонительных рубежей на ближайших подступах к Москве.
Возвратившись досрочно, ввиду сложившейся обстановки, в конце июля из-под Дорогобужа, комплексная экспедиция сразу же приступила к выполнению оперативного задания Моссовета по изысканию на территории города резервных источников водоснабжения на случай повреждения вражеской бомбежкой городского водопровода. Экспедиция была сформирована на базе изыскательского отряда, который незадолго до войны был создан под моим началом при научном секторе института для выполнения по договору с институтом Гидропроект инженерно-геологических исследований под строительство плотин и водохранилищ на притоках Волги в районе Калинина. Но началась война, и отряд, расширившись до крупной экспедиции, был повернут лицом к насущным нуждам обороны Москвы.
В Москве мы начали работу с составления детальной карты распространения на территории города грунтового водонасосного горизонта с выделением участков, перспективных для разведки пресных вод. Научное руководство этой работой возглавил заведующий кафедрой гидрогеологии и инженерной геологии, профессор Г.Н. Каменский. Ближайшим помощником ему был диссертант Ф.В. Котлов, впоследствии виднейший знаток инженерной геологии Москвы. В состав экспедиции были включены находившиеся в Москве преподаватели, сотрудники и студенты-старшекурсники соответствующей специализации.
Трест Мосводоканал обеспечил экспедицию необходимыми техническими средствами, и уже в середине августа мы приступили к бурению и оборудованию грунтовых трубчатых колодцев. К середине октября их насчитывалось около 150. Располагались они в различных районах столицы, были оборудованы водоподъемниками, способными добывать достаточное количество высококачественной хозяйственно-питьевой воды. К счастью, врагу не удалось повредить московский водопровод, но нашими колодцами охотно пользовались жители ближайших улиц на московских окраинах вплоть до конца войны и в первые послевоенные годы.
Буровыми рабочими были преимущественно студенты, в том числе нового приема, организованно проведенного в установленное время. В этот год в институт было принято около 200 человек, в большинстве — девушек.
Начали мы новый учебный год далеко не в полном составе. Институт к этому времени уже проводил более 100 добровольцев на Западный фронт и в специальные отряды Московской зоны обороны. Первыми из них были 9 коммунистов во главе с заместителем секретаря партбюро Александром Стреловым и председателем профкома Владимиром Кузовуиным. Большинство из них только что окончили институт, а четверо уже побывали в боях на Карельском перешейке. Это — А. Астафуров, В. Плесков, Н. Власов, Н. Лапшин. Они ушли из института 26 июня и вскоре вступили в бой под Ярцево в дивизии генерала К.К. Рокоссовского (в указанный период генерал-майор К.К. Рокоссовский командовал не дивизией, а Ярцевской группой войск. — В.К.).
В начале июля группа коммунистов и комсомольцев вступила в подразделения ПВО. Среди них — В. Джалиашвили, А. Гудков, К. Метцгер и другие. Вслед за ними более 80 студентов средних курсов, преподавателей и сотрудников влились в 8-ю Краснопресненскую дивизию народного ополчения. В июле-августе новые группы добровольцев уходили в отряды истребителей вражеских парашютистов и диверсантов, лыжников, партизан, в части реактивной артиллерии, в воздушно-десантные войска. Многие из добровольцев института вскоре стали командирами и политработниками подразделений и частей различных родов войск — О. Плесков, Н. Лапшин, А. Астафуров, В. Михалев, А. Максимов и другие. Крупными политработниками стали преподаватели кафедры марксизма-ленинизма И.А. Снобков, П.Д. Рожков. Остававшиеся в Москве студенты, преподаватели и сотрудники несли боевую службу по охране институтских объектов от налетов вражеской авиации.
Несмотря на значительное количество ушедших на фронт, в сентябре, как обычно, все аудитории института наполнились студентами. Всего вместе с первокурсниками к занятиям приступило примерно 400 человек. Расписание занятий отражало условия военного времени. Пять дней недели по уплотненному графику (9-10 часов в день) читались лекции и велись практические занятия в аудиториях и лабораториях института, шестой день, суббота, целиком отводился для всесторонней военной подготовки. Она шла во дворе института, на стадионе, на ближайших улицах, по которым регулярно совершались 10-километровые марш-броски.
Все студенты (кроме больных), были сведены в батальон двухротного состава со своим военно-политическим руководством. Батальоном командовал полковник запаса И.И. Бартельс, ротами — преподаватели Четвериков (кафедра петрографии) и Шелковников (кафедра механики). Коммунисты из партийного актива стали политруками. В ротах и взводах были созданы группы пулеметчиков, автоматчиков, связистов, минометчиков, сандружинниц, которые обучались по специальным программам.
Занятия по субботам проходили с 8 часов утра до 5 часов вечера. Иногда прихватывали и воскресенье. Но, как правило, этот день отводили для участия в строительстве оборонительных рубежей в районе села Крылатское. До 1 сентября на этих рубежах в течение 2-х месяцев трудились две роты студентов и сотрудников института под командованием отважных девушек Нины Житковой и Наны Пущеровской. Обе они были награждены медалями «За трудовое отличие», обе несколько позже ушли вместе с большой группой своих товарищей на фронт.
К 1 октября, т. е. к моменту введения в стране всеобщего военного обучения, студенческий коллектив геологоразедочного института выполнил половину программы всеобуча. Эта напряженная боевая учеба и оборонная работа в институте вскоре дали свои плоды. В ходе ее проведения коллектив учился и мужал, готовясь к своему «звездному часу», когда Родина призовет коммунистов и комсомольцев Москвы встать в ряды вооруженных защитников столицы.
Наступил октябрь 1941 года. Пожалуй, с начала войны Москва не переживала таких смертельно опасных дней как в середине октября. Эти октябрьские дни войдут в историю Москвы страницей, полной драматизма, тяжелых переживаний русских людей за судьбу первопрестольной и непостижимого для иностранцев проявления могучего волнующего патриотизма лучших сынов и дочерей Москвы, буквально схватившихся за оружие, чтобы отразить бешеный натиск врага. Всеобщее напряжение, охватившее москвичей, ярко проявилось и на коллективе нашего института. Люди внешне спокойно продолжали заниматься своим делом, но многие понимали, что они делают что-то не то и их место — в рядах активных участников воины.
12 октября институт послал на воскресник под Крылатское около 300 человек. Как всегда организованно, строем, с песнями прошла наша трудовая колонна по улицам Москвы. В Крылатском рыли противотанковый ров. За энергичную работу руководство работ объявило коллективу благодарность. Особая благодарность была объявлена Нане Пущеровской и ее девичьей бригаде.
Нечто вроде дневника
…Начало октября 1941 года. В газетах появились сообщения об ожесточенных сражениях на Западном фронте. 5 октября в партийное бюро пришел ректор Ларченко и чрезвычайно взволнованным голосом сообщил о неприятных новостях. Впрочем, в устах этого человека, первого паникера в институте, каждая наша неудача на фронте приобретала весьма мрачную окраску и звучала как безусловная и неотвратимая угроза Москве и всей центральной части Союза. Ему вторил его заместитель Биндеман, которого мы имели неосторожность принять в партию. Второй заблаговременно смылся в Спецгео, военизированную организацию, в надежде на более спокойный образ жизни. О них подробнее — дальше.
— Взят Орел, немцы прорвались к Вязьме, — обреченным голосом сообщил Ларченко. — Я только что вернулся из комитета, там распорядились подготовить институт к эвакуации.
О последнем переспросил. Ларченко подтвердил, что действительно есть такое указание и Геолкома, и КВШ. Договорились о заготовке тары и упаковке ценного оборудования.
В институте продолжались занятия. 7 октября был в Подольске и услышал по радио о сдаче Орла. Побывал у знакомых, родственников. Настроение почти паническое. Рассказывают о взятии немцами Малого Ярославца. Это совсем близко от Подольска. Успокаивать их особых оснований не имею, сам был в тревоге. Опроверг лишь провокационные слухи о хорошем отношении немцев к мирным жителям. Видимо, немцы уже забросили своих агентов в Подольск. Город окапывается. Кругом траншеи, окопы, кое-где следы разрушений от бомбежки.
Вернулся в Москву 11 октября, в субботу в институте, как обычно за последние полтора месяца, шли военные занятия. Занимались на стадионе «Правда». С фронта шли одно за другим тревожные сообщения. Возникла мысль, в случае приближения немцев к Москве уйти в партизаны. Прямо со стадиона отправился к секретарю райкома т. Ухолину. Изложил ему свои соображения: организовать из наиболее крепких институтских ребят партизанский отряд. Базой будут лес в районе Загорска. Там нам все хорошо известно, каждый из нас бывал там на учебной практике по геодезии, бурению, пробным откачкам. В то время мы создали на Загорском полигоне некоторые запасы продовольствия, они могли нам пригодиться.
Ухолин согласие дал, одновременно предложил выделить группу надежных ребят, которые в случае необходимости могли бы уничтожить все ценное оборудование. Из этого задания понял, насколько серьезна опасность Москве. С болью вспомнил, что, может быть, придется бить микроскопы.
Из райкома вновь вернулся на стадион. Там встретил зав. военным отделом райкома т. Тюнева. Договорились завтра организовать стрельбу из СВТ. Еще ни разу не стрелял из нее. Сообщил ему о своем разговоре с Ухолиным. Одобрил. Спросил, есть ли у меня военное звание, и узнав, что нет, предложил немедленно доставить в райком характеристику на присвоение звания. Характеристику представил, а звание так и не получил, не до этого было.
12 октября всем институтом пошли на субботник, строить оборонительный рубеж под Кунцево, в Крылатском. Вышли в 8 часов утра, организованным строем. Около 300 человек. Прошли по улице Горького с песнями. Погрузились в поезд. Ехали очень долго. Часто останавливались, подолгу стояли. На запасных путях стояли платформы, груженные заводским оборудованием. Откосы изрыты окопами, перед ними — проволочные заграждения. Окопы пока пустые. Кое-где виднеются зенитные установки. По шпалам шагают люди. Дачные поезда не ходят. Вдали по пригорку вьется лента Можайского шоссе. Непрерывным потоком движутся грузовые машины — на фронт и с фронта. На пожелтевшей траве капли крупной росы — следы ночных заморозков. Поезд все стоит. Из набитых вагонов рвется наружу веселая песня. Многие вышли из вагонов и под губную музыку отплясывают. Обратил внимание на группу веселых и немного занозистых парней и девушек. Почему-то подумал — юристы. Среди них выделялся живой, юркий паренек. Он что-то читал с артистическим задором, искусно плясал и акробатически балансировал на одной ноге, стоя на рельсах. Его называли Митя. Запомнилось хорошее умное лицо девушки с именем Наташа.
Наконец приехали в Кунцево. Строем дошли до Крылатского. Вооружились лопатами и начали рыть противотанковый ров. Работали с азартом, упоенно. Перевыполнили норму, получили благодарность командования. В минуты отдыха читали свежие газеты.
Еще одна тяжелая новость — наши войска оставили Вязьму. В воздухе то и дело вспыхивали воздушные бои наших истребителей с рвущимися к Москве немецкими бомбардировщиками. Бои происходят на большой высоте, часто за облаками, так что ничего не видно и лишь слышны пулеметные очереди и пушечные залпы.
Возвращались организованно, строем, тараня идущих стадом медиков и прочий неорганизованный народ.
Ночевал, как всегда, в институте. Дома не был уже несколько дней. Иногда справляюсь, цела ли квартира, не упала ли где-нибудь поблизости фугаска.
Утром приступил к формированию партизанского отряда. Прежде всего, вспомнил о группе добровольцев, чуть-чуть не улизнувших недавно в лыжные отряды по призыву комсомольской организации. Это были преимущественно ребята пятого курса и я считал своим долгом не пустить их тогда в армию, так как им осталось учиться всего каких-нибудь два месяца. Пришлось поскандалить в райкоме комсомола и, ценой отдачи в десантные войска Михалева, Аносова и Нагорного, остальных вернуть на учебу. Как они меня проклинали тогда. Ругали Виктора Аносова, нашего комсомольского секретаря, что он сообщил мне об их намерениях. Они уже закупали себе вещи в дорогу и вдруг — отставить. Для крепости своей правоты позвонил в МК партии. Там сказали, что студентов четвертого и пятого курсов в армию не отпускать. Вместо группы старшекурсников послали почти столько же с первого и второго курсов. Теперь начал вызывать их по одному к себе в партийное бюро. Некоторым прямо излагал задачу, другим, в которых был менее уверен, говорил намеками, отобрал 30 человек. Из них — двух девушек-медсестер — Соню Семенову и Женю Михалину. Из ребят в числе наиболее крепких и надежных были Саша Баев, Лева Болгов, Толя Пуринов, Миша Сунцов, Боря Устрашнин, Леня Балашов, Юра Логинов, Володя Бокатов, Валя Григорьев, Юра Черемных — словом весь актив, самый цвет нашего института. Предложил всем запастись теплой одеждой, обувью, подготовить сухари, достать и подогнать по ноге лыжи. На улице, правда, была грязь, но нужно было рассчитывать на зиму.
Ларченко расщедрился, распорядился выдать мне валенки и спальный мешок.
Вечером вызвали в райком. В райкоме впервые услышал о формировании рабочих, тогда они назывались коммунистическими, батальонов для защиты Москвы. Мне предложили завербовать в батальон 60 человек. Я принял эту цифру со спокойной уверенностью. 30 у меня уже было, многих я не вызывал, некоторым, проявившим колебания, отказал.
После совещания меня вызвал к себе Ухолин.
— Как ты сам? — спросил он.
— Разве ты не знаешь? — ответил я вопросом.
— Мы думаем сделать тебя отсекром партийного бюро Краснопресненского батальона. Я не возражал.
— А Григорьева, — продолжал Ухолин, — отсекром комсомольского бюро. — Как думаешь, справится он?
— Думаю, что да, — ответил я.
— Значит, планы о партизанской деятельности отставить? — спросил я на всякий случай.
— Сейчас важнее батальон, — ответил Ухолин, — зайди еще к Тюневу. он тебе все изложит подробнее. — Дела по партбюро сдай Котлову.
С Тюневым разговаривал недолго. Назавтра повсюду будет производиться запись в коммунистические батальоны, занятия в институте придется отменить и утром собрать общий митинг. К вечеру представить точные списки, всех, не идущих в батальон, направить на оборонные работы.
Вечером вызвал к себе Котлова. Передал ему смысл совещания в райкоме, вместе зашли к Ларченко.
Утром собрали митинг. 20-я аудитория наполнилась до отказа. Ларченко сказал напыщенную, но как всегда пустую и безграмотную речь. Пригрозил кому-то, кто «как гад» — по его чрезвычайно острому определению, хочет забраться «в нору и отсидеться там». В увлечении этот болтун не заметил, что говорил сам о себе. Это он вскоре нырнул с бурной поверхности в спокойное лоно Военной академии, прикрывшись ею от всеобщего презрения. Во время его речи я смотрел в зал и видел, как морщились наши мужественные ребята от таких неумных предупреждений. В заключение Ларченко сообщил, что сейчас формируется коммунистический батальон и что «наш уважаемый секретарь партбюро» (вот лицемер!) вступил в него.
В своем выступлении я кратко изложил обстановку и пригласил всех желающих вступить в коммунистический батальон зайти сейчас же, после митинга в партийное бюро. Наплыв добровольцев превзошел мои даже самые смелые предположения. Запись шла почти до вечера. За дверью партийного бюро стоял гул возбуждения и нетерпения поскорее прорваться и записаться раньше других. Нужно было каждого добровольца записывать по соответствующей форме, хотя бы кратко побеседовать с ним, указать ему на трудности, которые встанут перед ним завтра же, как он только наденет солдатскую шинель. И запись затянулась. Особенно приходилось подробно выяснять настроение девушек. Мы ведь не знали, что наши батальоны войдут в действующую Красную Армию в качестве ее регулярных частей. Мы предполагали, что они так и останутся на положении отрядов при райкомах партии, без армейского интендантского обслуживания. Именно девушкам мы прочили должности кашеваров, прачек и прочих обслуживающих профессий, кроме, понятно, медицинских, куда попадет небольшое количество уже подготовленных в этом отношении девчат. Эти соображения заставляли подробно рассказывать девушкам-студенткам, среди которых находились не видевшие и не знавшие черновой работы, что им придется стирать белье, мыть полы, чистить картошку, готовить пищу, мыть посуду и прочее, и прочее. Но эта перспектива никого не пугала, и девушки продолжали рваться к двери партбюро, расталкивая парней. Приходили люди, имевшие «белый билет». Они уверяли меня, что это — чистая ошибка, да к тому же давняя. Теперь он совершенно здоров. Что касается плохого зрения, то он позаботится, чтобы у него были запасные очки на всякий случай.
Пришел записываться Андрей Прусс. У него на правом глазу бельмо — «Но я стреляю с левого глаза, — уверял он, — и неплохо получается». У него действительно неплохо получалось. На фронт он прибыл автоматчиком. При атаке деревни Павлово он одним из первых ворвался в деревню и уверенно очищал дома от засевших в них фашистов. Будучи раненым, он быстро возвратился в строй. Через несколько дней он опять был ранен и по выздоровлении воевал на Калининском фронте. За боевые заслуги на фронте он был награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».
Следующим был Анатолий Логинов. На носу — толстенные очки. Зрение у него что-то не больше 0,3. Я посоветовал ему остаться. Он вначале со мной согласился, а потом, когда мы уходили из института в казармы, я увидел его в строю с рюкзаком за плечами.
По соображениям политического порядка я вначале отказал в записи двум братьям Колмановичам — Льву и Виктору. Льву я несколько не доверял, а Виктору — просто потому, что отец его был репрессирован. Но как жестоко ошибся я в своих подозрениях. Братья Калмановичи безупречно несли службу и погибли героями на поле битвы.
Уже к вечеру, когда число записавшихся перевалило за сотню, в партбюро буквально ворвались две совсем юные девушки — Катя Васина и Валя Лаптева. Я только что звонил в райком и получил оттуда указание — девушек записать не более 10 человек. У меня в списке их было уже свыше 30. Глядя на хрупкие фигуры этих девушек-добровольцев, я подумал, что мне легко удастся их напугать трудностями службы, и они поймут, что их решение пойти в армию, по крайней мере, опрометчиво. Однако не тут-то было. Они привели настолько убедительные доводы, что смогут стать отличными воинами Красной Армии, что все сидевшие со мною в партбюро махнули рукой на свои уговоры и внесли их в списки. Катя Васина стала снайпером, а Валя-крошка Валей-пулеметчицей в расчете тяжелого станкового пулемета. Катя Васина после окончания снайперской школы вернулась в свою роту. В бою под Павлово Катю ранило в голову. К ней начали подползать фашисты. На выручку бросились трое — Свидерский, Заборовский, Свеницкий. Отбросили фашистов, вынесли раненую подругу с поля боя. Ее спасение в тот момент стоило жизни пулеметчику Свеницкому, павшему на поле боя смертью храбрых. Спасти жизнь Кати не удалось. Через несколько часов она умерла на руках своих боевых товарищей.
Валя Лаптева, овладевшая искусством пулеметчика, много раз заменяла выбывших из строя товарищей и меткими очередями косила гитлеровских захватчиков. Однажды она осталась у пулемета со своей боевой подругой Ниной Житковой, студенткой третьего курса института. Бой был неудачным, и пришлось отойти на исходные позиции. Две девчонки по глубокому снегу вытащили пулемет с поля боя, не отдав его контратакующему врагу.
2 апреля 1942 года полк вел тяжелый бой под деревней Черная. Накануне, по моей рекомендации, Валю приняли в партию. Бой шел более суток. Сильно укрепившиеся немцы ожесточенно сопротивлялись. Валя вместе со своим расчетом находилась впереди. Ранен командир расчета, убит первый номер. Валя становится за командира и ложится сама за пулемет. К концу дня, когда наступление уже выдохлось, Валю ранило. Ее успели только довезти до медсанбата, и она умерла. Похоронили ее с почестями в большом районном селе Молвотица, рядом с другими нашими героями, отдавшими свою жизнь за счастье Советской Родины.
Всех записавшихся в коммунистический батальон я предупредил, чтобы они к 5 часам вечера собрали необходимые вещи и явились пока без них в институт. Однако самому вырваться из института раньше 5 часов не удалось.
Список вырос до 125 человек, из них — 35 девушек.
Принес список в райком и попросил дальнейших распоряжений.
— Завтра 15 октября в 16.00 явиться в казармы, в школу № 89 — приказали в райкоме.
— А как быть с девушками? — спросил я. — Ведь их 35 человек.
— Отобрать десять самых крепких, остальных отправить домой.
Эта задача была труднее, чем все остальные. Вернувшись в институт, я сразу был осажден тысячью вопросов, и прежде всего, о судьбе девушек. Некоторые из них записывались со своими близкими людьми, любимым или мужем. И они, естественно, атаковали меня попарно. Собрал в партбюро актив. Отобрал из 35 десять — пошел объявлять. Шум, гам, недовольство. «Почему не меня, и не меня?» — кричали девушки. «Это неправильно, все равно придем». Пообещал еще раз поговорить в райкоме и распустил всех по домам, предупредив, что завтра в 4 часа явиться с вещами.
Если две недели назад я считал невозможным отпустить в армию студентов старших курсов, то теперь, в дни грозной опасности, нависшей над Москвой, был твердо убежден, что каждый москвич, способный носить оружие, должен вступить в ряды вооруженных защитников столицы. В том случае, конечно, если без него может обойтись тыл. Сохранится ли интерес к жизни, если Москва падет под ударами немецких полчищ? Ведь Москва — олицетворение нашей свободы, нашей силы, нашей жизни! Когда нужны будет твое прозябание где-нибудь на немецких задворках, кому будут нужны твои научные труды, какую радость жизни ты будешь искать в условиях рабского существования? А ведь именно теперь, в эти дни, решается твое будущее, твое и Родины. Наконец, нужна ли будет тебе самому твоя жизнь, если у нее такая неприглядная перспектива? Нет, не нужна. Лучше умереть. Это звучит почти фатально, но тогда такое настроение вполне соответствовало моему душевному состоянию, ибо ясной перспективы, что именно под Москвой будет дан первый мощный удар по немецкой армии, еще не было. Отходить дальше вглубь страны, отдав немцам Москву и при этом тешить себя надеждой, что немцев можно задержать где-нибудь на Волге или на Урале, могли лишь люди, стремящиеся спрятать голову под крыло и своими наивными высказываниями такого порядка оправдывающие свою пассивность. Еще, мол, предстоят решающие бои, и тогда мы им покажем. Такими гнилыми настроениями были до краев наполнены головы наших недавних ортодоксов. Этими настроениями и объясняется, что Гарманов, Ларченко, Павлинов и некоторые другие сбежали из Москвы, когда основная масса людей института нашла свое место в рядах защитников столицы. Среди студентов тоже нашлось несколько человек, смазавших пятки. Особенно меня удивил один из беглецов. Это Жаров. Комсорг группы Р-41 Шевнин во время записи добровольцев принес мне список своей группы. В нем значились Жаров и Словягин. Все остальные у меня уже побывали: Терентьев, Прусс, Озеров, сам Шевнин. Жарова и Словягина я вызвал, придерживаясь принципа — поговорить с каждым добровольцем в отдельности. Тем более на Словягина я совсем не надеялся. Этот парень — довольно разболтанный, не дурак выпить, слабо дисциплинированный и не по уму высокомерен. Жаров проще, но оказался, видимо, трусоват. Я спросил его, как он смотрит на вступление в армию добровольцем. Он молчит. Еще раз спрашиваю, опять молчит, мнется, ёжится. «Тогда иди» — сказал я. Он также молча встал и ушел. Словягин, тот просто отказался. Подло поступил С. Смирнов, наш прыщеватый поэт. Записавшись в горячке, он не явился на сбор, сославшись на внезапную болезнь. После этот сволочной малый улизнул в Ашхабад, написал ребятам в роту циничное письмо, в котором «сочувственно» относился к тяжестям военной службы. Для всех наших ребят, читавших это письмо, Смирнов просто больше не существует, как комсомолец и как член нашего коллектива. Не явились на сборный пункт Юдковский, Григорьев со своей кралей, фамилию ее забыл (Самбикина). Испуганно вел себя Легков, боявшийся как бы его не записали без его согласия. Несколькими днями позже я встретил его в институте, он, чуть не плача, сообщил, что его призвали в армию.
— Это самодур какой-то, — метал он ругательства в адрес работника военкомата.
Стоит упомянуть еще о Богородицком, Красильникове, Гладком, Михайлове — институтских псевдоактивистах, проявивших непростительную пассивность, а может быть, и трусость в эти дни испытания комсомольской чести. К счастью, таких насчитывалось единицы, и они не смогут бросить тень на наш замечательный коллектив.
Весь день 15 октября институт гудел, как разбуженный улей. Приходили новые добровольцы, с лихвой перекрывшие число отставших, девушки группами уходили на военные заводы, на стройку оборонительных рубежей под Крылатское. К вечеру начали приходить наши орлы с рюкзаками за плечами. Приходили одни, с родственниками. Пришло много девушек, которым везде было отказано. Они уверенно входили в здание с вещевыми мешками за спиной, в их глазах светилась твердая решимость, и я не имел намерения их еще раз огорчать напоминанием, что им отказано в приеме в батальон. Позвонил в райком. Попросили зайти. Сказали, что в казармы явиться завтра 16 октября в 8 часов утра. Снова спросил о судьбе девушек, снова подтвердили — не более 10 человек. Когда вернулся в институт, 20-я аудитория была полна людьми. Сидели группами. Некоторых пришли проводить девушки, других — матери. Ребята-одиночки, главным образом — иногородние, группировались по курсам или группам. Стоял гул возбуждения. При моем появлении все смолкли. Несколько разочарованно приняли сообщение об откладывании срока ухода в казармы. Подходили девушки, настойчиво заявляли, что они все равно придут. Некоторые из них упрашивали со слезами на глазах — Надя Гвайта, Таля Успенская. Обе очень слабые на вид, но, безусловно, настойчивые и им трудно было решительно отказать. Многие в этот вечер остались ночевать в институте, другие разбрелись по домам, оставив вещи в 20-й аудитории. Я вызвал Котлова и начал сдавать ему дела партийного бюро. Пришли Гармонов, Шанцер. Гармонов рассказывал страсти про немецкие танковые колонны, Шанцер, бывший в то время нашим геологическим богом, он руководил одновременно кафедрой общей и исторической геологии, просил записать его добровольцем. Я попросил его остаться в институте, иначе некому будет читать лекции. Мирченко посадили, некоторые преподаватели не вернулись в Москву, среди них — напыщенный баловень судьбы, по моему глубокому убеждению ошибочно принятый в партию — В. Смирнов. Он застрял где-то в Средней Азии и бомбардировал нас оттуда телеграммами с просьбой разрешить ему устроиться преподавателем в Ташкентском университете. Только его отсутствие помешало нам выгнать его из партии. Шанцер с моими доводами согласился, хотя и напомнил мне о моей непоследовательности.
— Ведь вчера ты записал П. Калинина, без него тоже будет трудно на кафедре минеро-логии и кристаллографии, — сказал он.
— Но там остается Смольянинов, — ответил я, — а на новое место, куда будет эвакуирован институт, притекут и другие. Тебе же предстоит руководить двумя кафедрами…
Через несколько минут в партбюро вбежал запыхавшийся Ларченко и сообщил страшную новость: немцы прорвали линию нашей подмосковной обороны и стремительно приближаются к Москве. Есть указание — приготовиться к уходу из Москвы, возможно, даже сегодня ночью. Известие было ошеломляющим, хотя и не хотелось в это верить. Позвонил Ухолину. Тот подтвердил серьезность обстановки и сказал, чтобы к нему зашел Ларченко.
— Как быть с батальоном? — спросил я.
— Созвонись с Тюневым, — ответил Ухолин.
Тюнев ответил, что все остается по-старому, завтра в 8 часов утра нужно явиться в школу № 89 в Тестовском поселке. Только закончил сдачу дел Котлову, пришел Ларченко. Принес прямую директиву райкома — жечь все документы. Основные архивные документы мы своевременно сдали в райком, уничтожать ценное оборудование, собрать всех студентов и приготовить их к уходу из Москвы. И началась эта кошмарная ночь паники и великого позора.
Микроскопы решили не бить. Шанцер проявил сообразительность и предложил ограничиться изъятием николей, без которых наш микроскоп (поляризационный) — простое увеличительное стекло. Поручили всю эту работу Шанцеру, и он добросовестно ее выполнил. Все микроскопы были сохранены. Часть утром эвакуирована, часть спрятана, и я думаю, что они большого ущерба не претерпели. Во всяком случае, сейчас институт работает в двух местах и пользуется своими микроскопами.
У нас было много драгоценностей, в частности, платины. Рано утром все сумели сдать в Госбанк и так же сохранили от возможного расхищения. Расхищено было кое-что со склада, но не очень ценное и то благодаря чрезвычайно паническому настроению Ларченко.
Я занялся подготовкой ребят к выходу в казармы, сбором остальных к эвакуации. Он руководил ликвидацией ценного имущества, что не представлялось возможным эвакуировать. Больнее всего вспоминать об уничтожении большого количества ценных рукописей, составлявших наш геологический фонд. Кое-что удалось сохранить благодаря распорядительности отдельных работников. Очень многое пожрал огонь. Сожгли дипломы, диссертации, важные и интересные карты, схемы, уничтожили почти целиком, а возможно, и целиком, весь секретный архив, пожгли все остатки партийного актива. Группа ребят под руководством В. Бокатова и Ю. Черемных непрерывно выносила кипы бумаг и бросала их в котел центрального отопления. Учитывая, что в институте ночевало много добровольцев, недостатка в помощниках дела разрушения не было.
За полночь начали подходить студенты из общежития с чемоданами. Некоторые шли с родственниками, готовясь к совместному тернистому пути. У немцев никто не хотел оставаться. Не согласились уходить лишь те, кто не мог уйти по причине отсутствия каких-либо средств для существования в дороге, и хотя бы на первое время на новом месте работы.
Собрав свои вещи, я прилег отдохнуть. Утром зашел к Ларченко, он хлопотал об отправке профессоров и их имущества. Некоторое время назад он научился водить автомашину и в качестве шофера начал перевозить то и другое на вокзал, оттуда еще можно было уехать с дачным поездом по Горьковской дороге. Кабинет Ларченко был завален различными вещами, и он раздавал их направо и налево, мотивируя тем, чтобы не досталось немцам. Тяжело было смотреть на этот губительный хаос, но не было у самого уверенности, что опасность вторжения немцев в Москву можно предотвратить или хотя бы отдалить. Точной информации, где именно сейчас немцы, у нас не было. Из райкома торопили. Позвонили от Ухолина, спросили, где моя семья. К счастью, она уже была своевременно эвакуирована. Вот хватила бы горя, если бы не уехала своевременно.
Я видел, как ранним утром шли люди с котомками и маленькими детьми по городу, направляясь на восток. Начали уходить первые группы студентов. Неорганизованно, без всякой ясной цели куда. Забежал в райком. Там паника не меньше. У секретаря сидел начальник НКВД и давал распоряжения о подготовке некоторых промышленных предприятий к взрыву. Доложил секретарю, что студенты уже начали уходить неорганизованно, надеясь, что он вмешается и обяжет руководство института прекратить это беспорядочное бегство и заставить дело эвакуации организовать. «Пусть уходят и поскорее», — сказал Ухолин.
Положение действительно было серьезное. По радио сообщили о прорыве на одном из участков фронта нашей оборонительной линии. Сводка Совинформбюро очень краткая и чрезвычайно тревожная. Москва взбудоражена. Огромные очереди у магазинов, особенно хлебных, у газетных киосков. Газеты вышли рано. В них та же тревожная сводка. Пришел в институт. Дал команду строиться. Выстроилось около 120 человек, из них более 30 девушек. Настойчивый народ. Строем вышли из ворот. Подошли к трамвайной остановке. Трамваи ходят редко. Метро, говорят, совсем не ходит, очень редко проползает троллейбус. Над городом висит сизый, слегка морозный, туман. Встретил Катю Юркову. Она хлопочет об отправке приехавшей к ней матери. Сама тоже уезжала вместе с организацией. Забирала мать Вали Гудковой. Валя оставалась в Москве, на работе в райкоме, показав выдержку и мужество. Ей дали даже маленький пистолет, воробьев пугать.
С трудом погрузились в три трамвая. У конечной остановки, в Тестовском поселке собрались все и строем подошли к школе № 89. Встретили нас с раскрытым ртом. Явились первыми и такая орава. Вошли в холодное помещение, расположились на нарах, аккуратно построенных в классах. Началась военная жизнь. Представили как отсекра партбюро батальона. Встретил комиссара, старшего политрука Андреева. Чудесный комиссар! Приехал Тюнев. Поехали с ним хлопотать насчет продовольствия. Забежал в институт. Получил зарплату. Встретил Котлова. У него утащили рюкзак с ценными вещами, сокрушается.
Подошел ко мне бухгалтер Мирошник, спросил: «Как быть с бухгалтерскими бумагами, тоже уничтожить?»
— Ни в коем случае, — ответил ему, — ведь так можно покрыть любое преступление. Мирошник оставался в Москве (пока), поэтому на него еще можно было воздействовать. Оставался в Москве Смольянинов, исполнять обязанности директора. Микроскопы упаковывались, готовились к отправке. Такая возможность появилась. Присутствовал при трогательном прощании Смольянинова и Ларченко. Воспроизвожу эту сцену на память.
Старик Смольянинов с явной иронией:
— До свиданья, Алексей Прокофьевич, возвращайтесь в Москву с победой. Ларченко, ничего не поняв из иронических слов профессора и немало не смущаясь:
— Ждите, мы вернемся. И что-то еще вроде того:
— Уж мы привезем вам эту победу. Сел в машину и уехал.
Утром зашел в институт. Огромное возмущение. Ларченко увез зарплату. Уехал, не сделав необходимых распоряжений. По существу, закрыл мастерскую, работавшую на оборону. Позвонил в райком, попросил разрешения остаться на пару дней в институте, чтобы кое-что доделать. Вечером вернулся Ларченко, вместе с ним вернулись Котлов и Шанцер. Двое последних откровенно заявили, что им стыдно уходить из Москвы и просили меня взять их с собой в батальон. Ларченко схитрил. Чтобы скрыть следы своего позорного поведения, воспользовался связями с Военно-политической академией и смылся из Москвы «организованным» порядком. Вместе со своим главным советчиком, лордом, хранителем печати — Д. Жидковым.
18 октября привел в батальон Котлова, Шанцера, Трофимова, Квасова и Якушева. Вечером начали обмундировывать. Вооружились еще 16-го, когда я ездил с Тюневым в райком. Я пока винтовки не получил. Всем не хватило. Когда приехал в казармы, ребята уже маршировали с винтовками. Лева Болгов уже был назначен помкомвзвода, Л. Баев, Гершов, Бекбулатов, Б.Соколов — командирами отделений. Войдя в здание, встретил Иру Тененбаум с каким-то стариком. Увидев меня, она нервно дернула старика за рукав и сказала:
— Папа, поговори с ним, — и указала на меня.
Старик отвел меня в сторону и изложил мне решение семейного совета: они с дочерью решили вступать в батальон. Я переговорил с комиссаром, и хотя у нас был большой перебор в девушках, семью Тененбаум в батальон приняли. Оказывается, еще раньше пришла Нина Житкова. Сославшись, что у нее в батальоне жених, или даже муж, уговорила принять ее в батальон. Вскоре пришел Коля Дренов. Ряды наши продолжали расти. Однако батальона из Краснопресненских добровольцев не получилось. Другие организации прислали очень мало людей. Пятитысячный университет послал в батальон 20 -25 человек. С производства почти никого не было. Здесь райком явно недоработал.
Сформировали роту и направили ее в коммунистический полк, в Тимирязевку. Рота получилась почти студенческая и более чем на половину состоящая из геологов. Я был назначен исполняющим обязанности парторга роты. Выборы состоялись через два дня в Тимирязевке, в здании полевой станции. Комсоргом роты назначили, а потом избрали В. Григорьева. С ротой пошло 19 девушек, за исключением двух — все из нашего института. Командиром роты назначили лейтенанта Макарова, его заместителем — младшего лейтенанта Дзюбий, политруком — младшего политрука Борисова.
В ночь с 18 на 19 октября обмундировались. Часа в три утра вышли из школы № 89 в Тимирязевку. В школе № 89 осталось еще несколько десятков наших ребят и девушек. Часть из них позже были включены в нашу роту — Котлов, Трофимов, Балашов, другие попали в 5-ю дивизию и рассеялись по другим частям, кое-кто попал в партизаны, особые отряды. В частности в особый отряд попали Шанцер, Чуднов, Семенова и Михалина. В первой же операции против немецких танков Шанцер был ранен, Чуднов пропал без вести, видимо, погиб. Это была наша первая жертва. Коля Чуднов был исключительно честным и добросовестным товарищем. Отличник учебы, он умело сочетал высокую успеваемость с активным участием в общественной работе. Накануне операции я видел их с Шанцером в теплом обмундировании, и они сообщили мне о предстоящем деле. Позже я узнал о печальных результатах первого столкновения наших добровольцев с танками врага. Шанцер метнул гранату в танк, но попал ей в лобовую броню и пулеметным огнем получил два или три ранения. Как погиб Чуднов, никто толком сказать не мог. Соня и Женя во время боя были отведены с поля сражения и ничего не видели. Позже обе они побывали в нескольких горячих схватках, вышли из них благополучно, без ранения. А в Москве кто-то Соню случайно подстрелил, и она некоторое время провалялась в госпитале. Теперь, говорят, снова в строю и где-то опять партизанит. Женя работает в госпитале.
Вышли в свой первый военный поход затемно. Выпал пушистый снег. Булыжная мостовая скользила под ногами. Часто падали, гремя винтовками, лопатками, котелками. Один из упавших, Власов, студент 1-го курса из Донбасса, не сумел подняться, с ним остались две санитарки. Парень оказался очень слабым и, кажется, был отправлен домой. Шли при полной тишине, на привалах курили в рукав. К рассвету пришли в Тимирязевку. Пока ожидали размещения, присмотрелся к новым знакомым. За три дня мне ни разу не пришлось быть вместе с ребятами, и только теперь смог заметить, что среди общей массы наших студентов мелькают незнакомые лица. Обратил внимание на коренастого парня с гордой бородой. Это был историк Литочевский, будущий мой командир отделения. В общем, славный парень, хотя немного с гонором. Ребята запели. Впервые услышал ставшую позже такой близкой, почти нашим гимном песенку «Катя-Катюша». Запевал Юрий Колошин, наш студент, которого в институте тоже редко встречал. Этот беспартийный паренек, с очень слабым зрением на правый глаз, пришел добровольцем, несмотря на этот серьезный физический недостаток. Стрелял он с левого глаза, был неплохим пулеметчиком, в одном из боев получил ранение и больше я ничего о нем не слышал. У нас в роте он был веселым песенником и хорошим товарищем, стойко выносившим тяжести военной службы.
Поместили нас в холодное помещение полевой станции. Несмотря на холод все крепко уснули, выставив караул. Днем по заданию политотдела ездил к Савеловскому вокзалу за газетой. Купить не удалось. Тихо стащил «Правду» из агитпункта на вокзале и вечером провел по всем взводам политинформацию. Ранним утром пошли на первое тактическое занятие — оборона и наступление. Началась боевая учеба, занявшая, впрочем, немного времени у нас. Скоро нам пришлось выйти на рубеж и занять оборону на одном из участков ближних подступов к Москве. Вначале — в Бескудниках, а потом — в Хлебникове.
Итак, 20 октября — первый день боевой учебы. Рано утром, затемно, подняли на зарядку. На улице сырость, моросит дождь. Выбежали в темноте, построились по отделениям. У нас проводит зарядку С. Тищенко. По соседству — девушки. Им властно подает команду Н. Пущеровская. Она у нас старшина. Полевая станция не приспособлена для казармы. У водопроводного крана большая очередь. Пошли на завтрак. На улице еще темно. Где-то вдали, на востоке полыхает пламя пожара. Ночью прилетали фрицы, бросали зажигалки. Выйдя за калитку, запели. Все чаще поется «Катя-Катюша». У входа в столовую большая очередь. Во время ожидания неумолчно гремит песня. Появилась незнакомая, потом ставшая такой близкой — «А море дивное». Я еще не знаю ее, но меня увлекает задор, с каким поют ее ребята. Выделяется Болгов, Цуриков, Казымов, Пущеровская и многие другие. Пропихнулись в столовую. Оказалось, ни у кого нет ложек. А ведь всех предупреждал. Ели суп чайными ложками, нетерпеливо пили прямо из тарелки. После завтрака — команда «Строиться в полном боевом». Меня окончательно определили в третий взвод, отделение пока неизвестно. У меня только противогаз. Взял винтовку заболевшего товарища, у него же взял лопатку, патронташ и прочее снаряжение. Построил нас старшина Гавеля. Вышел командир роты. Рапорт. Приветствия. Поставил задачу: половина роты идет скрытными путями и занимает рубеж обороны, вторая половина, также скрытно, накапливается для наступления и атаки на этот рубеж. Это была первая тактическая задача. Накануне мы немного тренировались в переползании и короткими бросками накапливались на указанном рубеже. Все команды звучат ново, необычно: «Справа, слева по одному, 30 метров вперед!» Санитаркам указывают, где появились «раненые» и они честно ползут по мокрой и грязной траве к «раненому» товарищу. Пытаются взвалить на себя — ничего не получается. Даже крепкая, геркулесово сложенная Рита Николаева не может утащить на себе ползком самого маленького из наших бойцов. Девушки очень огорчаются, ребята смеются. Это еще больше удручает наших боевых подруг. Нашу полуроту ведет политрук Борисов. Человек недостаточно культурный, и в такой роте, как наша, оказался не на своем месте. Было бы полбеды, если он держал себя скромнее. Наши ребята великодушные, они бы сделали вид, что не замечают его слабые стороны. Но он оказался с гонором, и его с первого дня невзлюбили в роте.
Особенно резко упал его авторитет, когда наша рота, выйдя на оборонительный рубеж, на привале была собрана для беседы с политруком. Борисов, недолго думая, вернее вообще не думая, вдруг объявил: «Кто трусит, выходи». Это было страшно глупо и оскорбительно. Вскоре его сняли с должности политрука, и он долгое время находился в резерве политотдела, выполняя технические функции (и то очень неумело, без должной сообразительности). Потом его откомандировали в резерв политотдела. И уже на фронте я вдруг получил от него письмо. Оно пришло в день моего возвращения из командировки в 241-ю стрелковую дивизию. Из письма я узнал, что Борисов служит в этой дивизии политруком роты. А я и не знал. Потом я узнал, что он перешел в разведку, был ранен и эвакуирован.
Руководил нашей полуротой командир 3-го взвода по прозвищу «Кубрик». Фамилию его забыл, позже вспомню. Это очень интересный человек. Действительную он служил на флоте, и у него остались в языке морские словечки. Поэтому после занятий или обеда он командовал: «В кубрик». Очень славный рабочий парень (с завода Красной Пресни), он, к сожалению, не смог найти общего языка с нашими ребятами, весьма разборчивыми на командиров.
Скрытно подошли к указанному рубежу. Окопались. Выставили наблюдение. Вскоре наблюдатель доложил, что с северной стороны, у забора замечены перебегающие фигуры. «Противник» накапливается для «атаки». К холмику, навстречу наступающему «противнику» выдвинули гранатометчиков и ручного пулеметчика Даля Керабаева. Этот Даля чрезвычайно интересный человек. О нем стоит рассказать поподробнее. Студент ГИТИС, узбекская секция, он, несмотря на хронический ревматизм ног, пошел добровольно защищать Москву. У нас было 10 человек, представителей артистической музы — ГИТИСцев. Большинство из них — яркие индивидуальности и, безусловно, заслуживают самостоятельной характеристики. Итак — о Даля. Его никто не звал по фамилии, многие, в том числе и командиры просто не знали о ее существовании, и все звали его просто Даля. Подвижный и остроумный, он быстро завоевал славу хорошего товарища, с которым никогда не бывает скучно. Я близко его видел в этот первый день боевой учебы и сразу искренне полюбил. Мы непрестанно слышали его задорный голос, остроумные реплики, сказанные с ярким восточным акцентом. Мы лежали в грязных окопчиках, уже основательно промокшие, но, заслышав очередную остроту Даля, обо всех этих неудобствах забывали и хохотали до слез.
Свой пулемет «Гочкис» (у нас было трофейное оружие). Даля прозвал «Ирочка» в знак дружеского и, пожалуй, нежного отношения к Ире Танненбаум.
Во время занятий, прямо в поле, принесли свежие газеты. Читаем Постановление Государственного Комитета Обороны, подписанное Сталиным.
— Ура. Ребята! — кричит кто-то, кому первому попалась в руки газета. — Сталин в Москве! Дальше следуют возгласы один за другим.
— Оборона Москвы поручена генералу Жукову. Это он остановил немцев под Ленинградом. От Москвы тоже отобьет!
Постановление Комитета Обороны о защите Москвы (Москва объявлялась на осадном положении) явилось дополнительной порцией бодрости для наших и без того неунывающих ребят. Хотя честно признаться, кое-кого глодала мысль, что придется отойти от Москвы, ибо напор немцев был чрезвычайно сильный. Через несколько дней в газетах появилось сообщение о беседе Лозовского с иностранными корреспондентами. Здесь прямо говорилось, что Государственный Комитет Обороны во главе со Сталиным остается в Москве руководить обороной столицы. И немцам не видать Москвы как своих ушей.
Каждый взял в руки винтовку в самую критическую минуту и, сознавая критичность момента, не мог примириться с отсрочкой часа вступления в бой, хотя и связанной с необходимостью немного подучиться. Первые три дня пребывания в Тимирязевке наша рота висела в воздухе. Когда мы пришли сюда, 1-й коммунистический полк был уже сформирован, и нас туда не взяли. Потом нас включили в 3-й батальон 9-й ротой, но, по-видимому, за какого-то другого претендента на это место. Через пару дней нас перевели в 3-й полк, во 2-й батальон и мы получили название — 6-я рота.
Получив свое место под полковым знаменем, мы на другой же день отправились на отведенный нам рубеж обороны в Бескудники. А накануне произошло вот что. Райком формировал нашу роту по своим неписанным законам. И получилась она разбухшей, с лишними подразделениями и превышенным составом. Например, у нас в роте оказался свой пулеметный взвод и вместо 6 сандружинниц — вместе с санинструктором — 19 девушек, которых трудно было не взять, но еще труднее отчислить.
И вот накануне командование полка приказало привести нашу роту в божеский вид. Пулеметчиков кое-как удалось отстоять, но насчет девушек вопрос был решен в категорической форме. 13 человек нужно было отсылать обратно. Все возобновилось сначала. Наши девушки часами осыпали меня упреками и претензиями, что я не сумел именно их отстоять. Но мне было крайне трудно решить, кому отдать предпочтение, ибо все девушки были настоящими патриотками, у каждой, кому грозила опасность отчисления, я видел в глазах с трудом сдерживаемые слезы. Решили, отобрали, объявили. Выслушав, девушки начали успокаиваться, лишь Таля Успенская и Шура Перелыгина продолжали настоятельно добиваться остаться в роте. Их связывало с ротой личное. Здесь оставались их мужья: Боря Соколов и Юра Казымов.
Вечером по «кубрикам» состоялась прощальная беседа с уходящими девушками. Я зашел к нашим пулеметчикам и увидел следующую картину. На табуретках, столах, койках, на подоконниках, сидело наше доблестное воинство, а на одном из столов, поднявшись во весь свой небольшой рост, черноголовый парень читал стихи. Это был Митя Лондон, студент последнего курса театрального института, сталинский стипендиат, талантливый художник (впоследствии автор наших окон сатиры и каррикатур, помещенных в дивизионной газете), будущий режиссер театра, а ныне — солдат, защитник Москвы развлекал своих товарищей в этот прощальный вечер. Это был незаурядный человек, оставивший по себе глубокую память у всех, кому с ним приходилось встречаться. Его таланту и трудолюбию рота обязана тем, что наши боевые листки и стенные газеты были лучшими в полку и дивизии. Его неиссякаемое остроумие и неугасимая бодрость всегда вносили оживление в нашу солдатскую семью.
У меня с Митей очень скоро установились весьма дружеские отношения. Он был определен нашими ребятами в число тех, кого можно принять в семью геологов. И действительно, Митя стал у нас совсем своим человеком. Однажды мы разговаривали с ним о его партийной принадлежности. Он принес с собой из института необходимые документы для вступления в партию и вскоре был принят в числе первой пятерки молодых коммунистов в ряды ВКП (б). Часто мы вместе обсуждали темы каррикатур, содержание стенной газеты или боевого листка. Наша дружба крепла с каждым днем.
Уже на фронте, вернувшись из своей первой боевой операции, я встретил Митю, радостного и возбужденного. Он горячо жал мне руку, поздравляя с первыми боевыми успехами. Через несколько часов я вновь уходил в тыл врага. Лондон очень хотел пойти со мной. Я попробовал поговорить с редактором, тот его не отпустил и мы расстались. И на этот раз навсегда. Вернувшись через несколько дней по вызову комиссара дивизии, я зашел в политотдел. И здесь узнал страшную новость. Полина Жарова, человек, не умеющий ничего скрывать, только я вошел и успел поздороваться, сразу огорошила меня.
— Погиб твой верный друг, с такой нежностью всегда о тебе говоривший.
— Кто? — не сразу понял я.
— Лондон.
Даже после тяжелых утрат гибели таких чудесных товарищей, как Лева Болгов, Сергей Тищенко и многих, многих других, смерть Мити мне показалась какой-то несправедливостью. Я долго не мог примириться с потерей этого замечательного человека, которого и знал всего лишь несколько месяцев. Я любил его как родного. И мне не стыдно признаться, что однажды, увидев его во сне, я проснулся в слезах.
В том, что обстановка на подмосковном фронте меняется к лучшему, мы смогли воочию убедиться, когда возвращались в Химки. Всю ночь навстречу нам непрерывным потоком двигались к фронту свежие полки и дивизии, отменно вооруженные и экипированные, подтягивалась новейшая мощная военная техника. Заканчивалась подготовка к генеральному контрнаступлению наших войск под Москвой, в котором наше участие не было предусмотрено командованием. Наша очередь сражаться за Москву наступила через полтора месяца, когда в февральские дни 1942 года бойцы 6-й роты геологов пошли в передних рядах атакующей дивизии москвичей на штурм сильно укрепленных позиций противника под деревнями Павлово и Сидорово на южном фланге Северо-Западного фронта. Глубокий прорыв вражеской системы укреплений ослабил нависавшую под Москвой опасность с севера и предрешил ликвидацию всей демянской группировки противника, вклинившейся между Москвой и Ленинградом.
Добровольцы-геологи, как относительно подготовленные в военном отношении, в первые дни службы заняли командные и политические должности в роте и в других подразделениях полка: Л. Болгов — помкомвзвода, А. Баев, П. Калинин, Ю. Черемных, В. Бокатов, В. Гершов, В. Бекбулатов, Г. Терентьев — командиров отделений. Наш комсорг В. Григорьев был назначен заместителем политрука роты. В дни боев на Северо-Западном фронте Л. Болгов и Л. Баев стали командирами взводов автоматчиков, а Л. Баев позже — политруком взвода полковой разведки, В. Григорьев — политруком роты связи и комиссаром разведывательного батальона, автор этих строк — комиссаром батальона и парторгом полка. Пришедший в батальон простым солдатом, Ф.В. Котлов был вскоре назначен на должность комиссара саперного батальона, а затем инженера дивизии.
Л. Баев и В. Григорьев были награждены орденами Красного Знамени. Л. Баев погиб, вынося из-под огня раненую сандружинницу.
Впоследствии в нашем и других соединениях были награждены еще 18 человек, выходцев из 6-й роты. А в день 40-летия Победы все дожившие до этого светлого дня бойцы роты получили памятные награды — ордена Отечественной войны и юбилейные медали.
В мирные годы пережившие войну солдаты-геологи плодотворно трудились и трудятся на различных участках социалистического строительства, и их труд высоко оценен государством и советской общественностью. Среди них — лауреат Ленинской премии, артиллерист Н. Шармин, дошедший до Берлина, лауреаты Государственной премии А. Прусс, М. Максимов, В. Низовский, доктора наук и профессора Ф. Котлов, И. Пантелеев, В. Григорьев, В. Эз (первые двое — заслуженные деятели науки и техники РСФСР, а В. Григорьев и Б. Устрашнин — заслуженные геологи РСФСР). Д. Дьяконов много лет был на дипломатической работе, которую завершил в ранге полномочного посла СССР. Е. Червов за работу в Антарктиде награжден тремя орденами и в его честь названа одна вершина в горах Орвин Земли Королевы Мод. 12 человек, посвятивших себя после войны научно-производственной деятельности, стали кандидатами наук и старшими научными сотрудниками ряда ведущих НИИ: Л. Балашов, А. Гавеля, С. Семенова, М. Сунцов, Е. Терентьев, Г. Черняк, А. Шевнин и другие.
И сегодня, входя в здание родного института, бывшие фронтовики-геологи с волнением рассматривают бережно сохраненные знаки памяти о боевых товарищах, живых и погибших, навечно оставшихся молодыми, какими они уходили летом и осенью 1941 года на смертный бой с врагом Родины за Москву.
Пантелеев И.Я., 23 марта 1986 года.