Начало Великой Отечественной войны против немецко-фашистских захватчиков застало нас юношами студентами, комсомольцами 18-20 лет. Все мы, и юноши и девушки, горели желанием самолично воевать — бить ненавистных нам фашистских гадов, посмевших вторгнуться в нашу Советскую страну.
Но в первые месяцы войны нам не удалось осуществить своей пылкой и неуемной мечты — попасть на настоящий фронт. Студенты были мобилизованы на трудовой фронт. Вместе с другими нашими ребятами, студентами-комсомольцами, мы добросовестно трудились все лето 1941 г. под Смоленском — рыли противотанковые рвы, эскарпы, строили доты. Жили мы под открытым небом, терпели все неудобства и лишения этой полувоенной лагерной жизни. Часто голодали. Мокли под дождем. Не раз побывали под немецкой бомбежкой с воздуха. Было нам поистине трудно. Но все мы были искренне убеждены, что это еще не настоящие жертвы во имя любви к Родине, это еще не самое большое, что в силах мы сделать для нее в час грозной опасности. Орудуя ломами и лопатами, мы страстно мечтали о боевых винтовках.
Все мы еще задолго до войны старательно учились воевать — прошли хорошую выучку в различных школах и кружках Осоавиахима. Почти все были отличными спортсменами, физкультурниками. Копать землю, правда, у нас навыков не было. Но раз это было нужно, так мы быстро овладели искусством землекопов. И так рыли землю, так горячо соревновались, что, наверное, не один трудовой рекорд побили. И как нам было ни трудно, никогда не теряли мы веселого, бодрого и задорного комсомольского духа. Дождь льет на спины и головы — поем песни под дождем! Есть до смерти охота, а продуктов не подвезли — немцы разбомбили машины, подводы или эшелоны с продовольствием — подтянем потуже пояса, да грянем такую разудалую комсомольскую песню, да дадим такого жару в работе, что земля дыбом и небу жарко. К вечеру так наработаемся, что руки в кровавых мозолях и спину не разогнешь — еле ноги волочим, а песни, песни наши удалые комсомольские все равно поем. Пусть знают вшивые фашистские злодеи, что нас не сломишь!
Выполнили мы свой трудовой долг на обороне Родины и с честью к осени в Москву вернулись. Война, а учиться-то нам ведь все равно – надо. Но признаться откровенно, уже не шли нам в голову никакие науки. Караулили мы всяческую возможность пробраться на фронт! Немцы все ближе подходили к Москве. Эта мысль была нестерпима.
Я в то время учился на третьем курсе Московского автодорожного института. Вот 15 октября 1941 г. прихожу я утром в институт и узнаю новость: в нашем Коминтерновском райкоме комсомола идет запись добровольцев в рабочий батальон. Друзья мои, ребята комсомольцы, уже многие помчались туда. Со всех ног помчался и я. Вот он пришел, желанный миг! Мы станем солдатами. Мы пойдем на фронт! Мы станем своими руками громить и уничтожать ненавистных фашистских псов.
В райкоме комсомола толпились сотни юношей и девушек со всего района. Все жаждали вступить добровольцами в формирующийся боевой, рабочий батальон. Штаб Коминтерновского рабочего батальона находился на Трубной площади, в Доме крестьянина. Туда мы и побежали прямо из райкома. Вместе со мной добровольно вступили в рабочий батальон и мои ближайшие друзья и товарищи, студенты-комсомольцы: Геня Сыров, Борис Теппер, Женя Морозов, Петя Богатырев, Женя Бирзак, Игорь Драбкин и многие другие.
Формирование рабочего батальона шло во дворе Дома крестьянина. На второй день нас построили в боевые шеренги. Вызвали желающих стать пулеметчиками. Студенты-комсомольцы, не сговариваясь, сделали два шага вперед из строя. Так мы и определились с первого шага — все добрые и близкие друзья и товарищи, студенты-комсомольцы — пулеметчиками. А впоследствии попали в один взвод, в пулеметную роту, которая почти сплошь была сформирована из студентов. Так ее и называли на первых порах — «студенческая пульрота», а сами себя мы называли не иначе, как — братья-пулеметчики. Товарищеская спайка между студентами была действительно исключительная, настоящая комсомольская. И чувство чести было вдвойне. С первых дней мы решили: не посрамить нашей комсомольской чести! Быть студентами повсюду на первом месте — и в дисциплине, и в боевой учебе, и в политической работе, и даже в веселье! Вести себя так, чтобы по всему батальону пошла добрая слава о братьях-пулеметчиках. И уже мы старались. Старались все и изо всех сил.
Народ молодой, здоровый, сильный, веселый и дружный — студенты-комсомольцы сразу показали себя молодцами. Все мы, еще задолго до войны, старательно учились в различных школах и кружках Осоавиахима — учились воевать! Все были заядлыми спортсменами и физкультурниками. Трудфронт еще больше закалил нас морально и физически. А самое главное, все мы пламенно любили нашу советскую Родину, родную столицу Москву. Все мы безудержно рвались в бой с заклятым врагом. И были уверены твердо, что уже в ближайшие же дни наша добровольческая часть будет брошена на фронт в бой с фашистами, на защиту подступов к столице. И были мы все твердо убеждены, что для этого нам требуется только одно — боевое оружие в руки! Свои боевые познания мы считали вполне достаточными. Это наивное убеждение прочно жило в наших горячих молодых умах и сердцах. Уже ближайшее будущее показало, как жестоко мы ошиблись, переоценивая степень своей боевой выучки и подготовленности к настоящей фронтовой войне.
16 октября наш рабочий батальон был построен в боевые порядки, уже по взводам и ротам, и двинулся в путь. Мы были уверены, что вот сейчас нас поведут прямо на какой-либо подходящий по боевому направлению вокзал, посадят в теплушки и мы двинем… на фронт! С Трубной площади мы двинулись на площадь Пушкина, прямо по улице Горького, миновали площадь Маяковского и двинулись дальше — к Белорусскому вокзалу. Тут уже мы окончательно уверились, что сейчас поедем на фронт. Однако наша колонна миновала этот вожделенный вокзал, не задержавшись и не свернув к нему. Мы шли мимо Московского ипподрома, все дальше по Ленинградскому шоссе — в Щукино.
Четко, по-военному отбивая шаг, молодцевато шли студенты в боевом строю. И всю дорогу, не умолкая, пели одну за другой любимые молодежные песни: «Эскадрилью», «Если завтра война», «Марш веселых ребят», «Песню о Родине», «Последний денек» и много других. А певуны ребята-студенты были на славу — дружные, лихие, заядлые. Пели мастерски — бодро, звонко, задорно так, что ноги сами печатали шаг. Идти было легко и весело.
Всех мы тогда перепели, и сразу студенты-комсомольцы завоевали славу лучших песенников в батальоне. По песням первое место уже было за нами. Теперь нам надо было завоевать первенство во всем, чтобы стать образцовыми воинами — бойцами доблестной Красной армии, умелыми, храбрыми, отважными защитниками родной Советской страны.
Об этом вечере, об этой песне «Эскадрилья» вспоминает Наташа в своем письме ко мне от 22 января 1942 г. «Вчера на вечере меня страшно разозлил и обидел Штульман (чтобы ему ни дна и ни покрышки): он со своим «ансамблем» поет вашу «Эскадрилью»!!! Ты только подумай! Мне почему-то стало очень больно и тоскливо, когда они ее пели. Вспомнилось Щукино, темный вечер и бодрая ваша песня, которая так понравилась мне. Вы шли впереди, а мы позади, и я одна из всего нашего взвода вторила вам. И мне казалось, что от этой песни у меня вырастают крылья — прочные, сильные, и лечу я вместе с песней легко и радостно навстречу большой, трудной, но интересной и замечательно содержательной и полной жизни. И вот за эти минуты мне дорога эта песня, и я не могу равнодушно слушать, когда ее поете не вы, а другие. Мне кажется, я ревную. Ведь это ваша песня, а ваши песни стали и моими…»
Остановили нас у дома отдыха Гражданского воздушного флота. После наше начальство хлопотало о размещении бойцов батальона, мы прочно заняли двор этого дома отдыха, огороженный высокой кирпичной стеной. И тут же шутливо прозвали нашу первую штаб-квартиру — монастырь!
Еще по дороге сюда, непосредственно следом за нами, шел санитарный взвод, целиком состоявший из девушек-комсомолок, вместе с нами добровольно вступивших в Коммунистический батальон защитников Москвы. И девчата были под стать юношам — такие же веселые, бодрые, задорные и неугомонные. Еще дорогой девчата старались ни в чем не уступать нам, ребятам. И шли, и пели они тоже неплохо.
На привале между нами сразу возникла самая оживленная, вполне дружеская, веселая, задиристая перепалка. Сразу пошло соревнование — кто лучше споет, спляшет. Градом полетели веселые остроумные шутки, добродушные, задорные насмешки, «подначивания» — кто кого? Было ужасно весело! Сразу мы как-то все перезнакомились, стали близкими, родными друг другу. И это ощущение всюду родной, дружной и единой комсомольской семьи как-то особенно радовало, бодрило и согревало сердца.
Девчата-санитарки и дорогой шли со своими санитарными носилками. На привале они тотчас расставили свои носилки на земле и уселись на них самым комфортабельным образом. А была глубокая осень — мокрая, холодная, дождливая. Земля раскисла под ногами. Пожелтевшая трава тоже была пропитана водой. Садиться прямо на землю было решительно невозможно. Благо, двор густо зарос низенькими, густыми кусточками. Делать нечего. Осыпаемые насмешками девчат, мы — пулеметчики — кое-как оседлали эти кустики, расселись на них, как «мокрые воробушки»…
А посидеть очень хотелось. Ведь мы порядком устали за этот день. Столько было беготни, хлопотни, забот и треволнений. Ведь нешуточное дело: мы уходили на фронт. Ребята и девушки даже с родителями и близкими своими распрощались дома, решительно запретив им провожать себя, чтобы, не дай бог, их не посчитал бы кто-нибудь детьми, маменькиными сынками и дочками. А ведь расставаться было очень тяжело! Ну, если выскочат слезы при всех! Кое-кто из девчат, наверняка, всплакнул потихоньку, где-нибудь в укромном уголке. А сейчас и помину не было. Все были бодры и веселы, загнав горечь разлуки на самое донушко в сердце и не давая ему поднять голову.
Все мы отлично понимали, что становимся отныне солдатами — включаемся в суровую и беспощадную борьбу с опасным и сильным врагом. И эта борьба потребует от каждого из нас настоящего мужества, героизма, отваги и полного самоотвержения.
А были мы в ту пору совсем молодыми ребятами, не старше 20 лет! И самая мысль о том, что кто-нибудь может заподозрить нас в недостатке сурового мужества, была нам непереносима. И хоть на душе наверняка скребло у каждого — нестерпимо больно было покидать родной дом, близких и любимых, не зная, увидишь ли их еще, вернешься ли… Однако никто и виду не подавал. Наоборот, все были особенно шумливы, бодры, задорны. И даже озорничали отменно, стараясь во что бы то ни стало перещеголять друг друга и в песнях, и в веселой, насмешливой словесной перепалке. Девчата балагурили, шутили, пересмешничали. Пели свои песни. Ну и мы, добрые молодцы, старались в грязь лицом не ударить.
И вот среди этого всеобщего веселья, шуток, оживленной суеты и балагурства я вдруг приметил одну маленькую сероглазую девушку. Так же как и все девчата, она была одета в черный мужской ватный костюм — штаны и курточку, перепоясанную по талии солдатским ремнем, и сидела она также на носилках, вместе с другими девушками из санвзвода.
Но в то время, как все остальные девчата пели, шутили и шумно веселились, эта девушка оставалась молчаливой и задумчивой. Не принимая участия в общем веселье, она лишь изредка чуть заметно улыбалась чьей-нибудь особенно удачной или веселой, задорной выходке. Украдкой, но все более пристально я смотрел на эту незнакомую девушку. И чем больше я на нее смотрел, тем больше она мне нравилась.
Было в ней что-то неуловимое, что отличало и выделяло ее среди всех девушек — шумных, веселых и озорных. Какое-то спокойное, серьезное и в то же время очаровательно девическое достоинство. Лицо у нее было хорошее. Слегка смуглое, приятного овала, со смелыми, красиво и тонко очерченными черными бровями и темными густыми ресницами, красиво оттенявшими ее лучистые серые глаза. Из-под серой солдатской шапки-ушанки, вокруг лба и щек, выбивались пушистые, как у ребенка, светло-русые волосы. Она сидела, крепко обняв руками свои согнутые в коленях маленькие ноги в легких девичьих туфельках. Эти совсем мирные, маленькие девичьи туфельки так странно не вязались с неуклюжим, мешковатым мужским ватным костюмом, который был ей явно не по росту. Слишком длинные рукава были подвернуты у запястья рук белой, еще совершенно чистой подкладкой наверх. Пальцы на руках нее были тонкие, нежные. Перчаток на них не было, и рукам наверняка было холодно. Детски ясная улыбка, лишь мгновенно возникавшая на строго сжатых губах, как-то особенно красила это милое, задумчивое девичье лицо.
Я смотрел на эту маленькую незнакомую девушку. Почему-то мне стало вдруг очень жаль ее. И очень захотелось, чтобы она тоже развеселилась. Но, как мы ни старались, ни надрывались — шутить и разбойничать вокруг нее, девушка ни разу не засмеялась. Такой я запомнил ее в тот первый день. Мне очень хотелось подойти к этой девушке, дружески заговорить с ней. С другими девушками это у меня получалось легко и просто. А с ней заговорить я так и не решился. Но запомнилась она мне очень. И я был рад, что мы с ней в одной боевой части — значит, вместе пойдем защищать нашу любимую матушку-Москву.
Наша пулеметная рота разместилась в клубе милиции, а санвзвод, где были девушки, — в домиках поблизости. В этот же день было произведено комплектование по взводам и ротам, появились командиры и офицеры. Все мы, ближайшие дружки и приятели, конечно, постарались попасть в один взвод. И были очень счастливы, когда нам это удалось. Наш пулеметный взвод, куда входили Женя Бирзак, Геня Сыров, Борис Теппер, Женя Морозов, Петя Богатырев, Игорь Драбкин и другие, тотчас начал деятельно устраиваться и обстраиваться на новоселье.
Это был огромный клубный зал. Нам досталось помещение возле сцены и отчасти даже на самой сцене. Сразу явились среди нас добровольные комики и «трагики поневоле», первые и… последние «любовники», «бароны» и Аркашки Счастливцевы. Словом, занимаясь хозяйственным строительством, каждый проявлял всю многогранность своей незаурядной натуры, и как плотник, как конструктор, как актер, и просто — лодырь, белоручка и досужий зубоскал. Положение у нас было не многим лучше, чем у Робинзона в ту первую ночь, когда его выбросило на необитаемый остров. Единственным стройматериалом, которым мы располагали для устройства нар и перегородок, были клубные декорации — сооружения, как известно, бутафорские и весьма легкие и непрочные. К тому же декорации были самого разнообразного и весьма живописного вида. Усвоенные нами все премудрости «сопромата» тут явно не годились. Тем дружнее мы взялись за работу, изощряясь в самых веселейших шутках и прибаутках. Веселило нас несказанно и давало неисчерпаемый источник для острословия то, что именно из декораций доставалось на долю каждому из нас для сооружения прозаического ложа для спанья. Кому «беседка», увитая «розами» (к счастью без шипов), кому «вишневый сад», в разобранном виде, кому — простенок с зеркалом под спину! Постельных принадлежностей не было и в помине, и о них не приходилось даже и мечтать. Спать собирались по-гусиному: одно крыло под себя, другое на себя. О теплых домашних одеялах, пружинных матрацах и мягких подушках даже вспоминать запрещалось. Солдат так солдат! Ложись, на чем стоишь, шапку под голову, шинель на себя, шинель под себя!
Котелков солдатских ни у кого из нас не было. А кое-какие продукты наши заботливые маменьки все-таки успели посовать нам в походные мешки. За что мы и были им очень и очень признательны. Мать Жени Бирзака, невзирая на категорическое запрещение сына, все-таки прорвалась проводить нас. И на прощание принесла и подарила нам полуведерный артельный чайник. Как он нам пригодился! Сколько раз мы вспоминали добром эту милую женщину!.. Ну и заважничали мы, владея таким редкостным сокровищем, как этот чайник.
На другой день утром, крепко поспав на новом месте, мы решили побаловаться чайком. За кипятком пошли втроем: я, Женя Морозов и Борис Теппер. На дворе стоял кипятильник «титан». Но он оказался совершенно холодным. Это не охладило нашего горячего желания погреться чайком. Проворно пошныряв кругом, мы живо набрали кое-каких дровишек, развели под кипятильником жаркий огонь, уселись возле него и в ожидании чая завели душевную беседу.
Придя вместе со мной в Дом крестьянина 15 октября, Борис Теппер и Игорь Драбкин заколебались было — вступать им в батальон или нет?! Оба они были с четвертого курса, а наша братва — со второго. Борис сказал мне: «Пойду сбегаю в институт. Что-то наших ребят совсем не видать. Вы тут все свои, все с одного курса. А наших — никого. Я один среди вас буду!» Я решительно остановил Бориса: «Брось, Борька! Нечего тебе ходить. Идем с нами, и все. Все мы — свои ребята, студенты, комсомольцы. И не все ли равно — с какого курса. Вон Петька Богатыреве рождения слеп на один глаз, и то идет, не раздумывает. Да еще всячески скрывает от врачей свой природный недостаток. Благо, внешне он совсем незаметен. Иди, не раздумывай! Ведь Москву защищать идем! Кто не пошел с нами, тому будет стыдно. А ты не пожалеешь. Идем, и все!» И Борис остался.
Еще крепче сдружились мы, комсомольцы, став бойцами 2-го Добровольческого полка московских рабочих. Единство мысли и цели, общая ненависть к врагам, общее страстное желание победы над подлой фашистской нечистью еще крепче сплотили нас, сделали настоящими братьями, боевыми товарищами-комсомольцами, друзьями по духу и по оружию. И как неисчислимо много давала нам всем наша пламенная, истинно братская комсомольская дружба! Мы были буквально неразлучны. Во всем поддерживали, подбадривали друг друга, помогали привыкать к трудностям нашей новой жизни, преодолевать их с комсомольским упорством и неисчерпаемой бодростью. Коли кто приуныл хоть на минутку — распотешить его доброй и веселой шуткой, согреть ему сердце задушевной беседой, спеть для него любимую боевую песню, чтобы он снова заискрил неугасимым боевым комсомольским задором. Дружба наша братская, комсомольская — она нам скрашивала и облегчала жизнь, помогала добиваться общих славных успехов. Берегли и ценили ее мы, как берегли и ценили честь нашу комсомольскую. Мы любили друг друга тем сильнее, чем больше любили мы свою свободную Отчизну, тем большим было желание каждого из нас защитить родную страну любой ценой, отдать все, чтобы уничтожить заклятых врагов, добиться нашей великой и справедливой победы. Эта мысль жила в каждом сердце. Она сплачивала нас, мы готовы были на подвиг и на смерть. И это не мешало нам оставаться юными, радостными, веселыми ребятами, всегда готовыми взорваться безудержным весельем, брызнуть смехом, выкинуть какую-нибудь истинно мальчишескую каверзу, разыграть один другого и заплясать от удовольствия. Мы были юношами, но в каждом из нас сидел мальчишка, задира, неистощимый на выдумки весельчак.
Я думаю, мы были бы, пожалуй, разочарованы, если бы застали титан с готовым кипятком. Гораздо интереснее было ловко набрать дровишки, самим разжечь огонь, вспоминая приобретенное еще в пионерском лагере искусство разводить костер и под проливным дождем, заставляя жарко гореть и истекающую слезами горькую осину. А шуровать веселый огонек в топке титана и греться возле него — разве не удовольствие?!
Приключение с титаном привело нас в самое прекрасное расположение духа, а стоящий рядом новенький пузатый, объемистый, да еще наш собственный артельный чайник вызвал новый прилив горделивого и радостного торжества. Ведь это мы его имели. Мы, братья-пулеметчики, а не кто-нибудь иной, располагали такой роскошью.
Так мы сидели у огонька, терпеливо дожидаясь, когда закипит вода в титане, и уже заранее предвкушая удовольствие попить горячего и ароматного чайку, «погреть старые косточки». Сидели мы втроем, весело и дружески беседовали, шутили и пересмеивались. Очень нам было хорошо.
В это время к титану подошли (тоже «за кипяточком») две девушки. Мы им очень обрадовались. В одной из них я узнал ту вчерашнюю, так поразившую меня, маленькую сероглазую девушку и еще больше обрадовался. Теперь эта девушка уже не была такой печальной и задумчивой. Она весело улыбалась. Мы ласково и приветливо поздоровались с девушками и тут же не только познакомились, но как-то сразу же и подружились. Девушки эти были — Наташа Ковшова и Маша Поливанова. Машеньку я вчера тоже заприметил. Она сидела на носилках рядом с Наташей, близко и доверчиво прислонившись головой к ее плечу. Глядя на наши веселые проделки. Маша не смеялась, а лишь улыбалась, мило и застенчиво.
Было радостно сознавать, что в нашей общей борьбе за свободу и независимость нашей Родины девушки-комсомолки, как равные, как самые близкие и дорогие друзья и товарищи, шли рядом с нами с той же готовностью в сердце. Все мы пришли в комсомол из пионеров. С детства воспитанные в истинно коммунистическом духе, мы еще детьми, пионерами, привыкли вполне естественно относиться к девчатам исключительно бережно, чисто и уважительно, признавая в них равных и вполне равноправных друзей и товарищей. Ни у кого из нас не вызывало ни малейшего скептицизма или недоверия то, что девушки — Наташа и Маша — были снайперами. Они захотели сделать больше — и сделали. Они захотели стать солдатами-снайперами и они стали ими, потому что жили они обе в единственной в мире социалистической стране, где юноши и девушки с рождения равны и равноправны, где перед каждым из них одинаково открыты все возможности самой всесторонней творческой учебы, полного проявления всех своих лучших умственных и физических способностей и дарований. Защищая Родину с оружием в руках, эти девушки-комсомолки лишь полностью использовали свое гражданское право.
Узнав, что Наташа и Маша — снайперы, мы стали еще больше уважать их, еще более ценить и беречь их дружбу и уважение к нам, юношам. Они стали как-то еще ближе нам оттого, что были снайперами, две эти маленькие, мужественные и смелые девушки-комсомолки. И рады были сознавать, что они и в бой с врагом пойдут — рядом с нами.
С таким же глубоким и искренним уважением относились мы, юноши комсомольцы, ко всем девушкам, вместе и наравне с нами пришедшим в эту боевую часть. Мы горячо и преданно дружили с ними, относясь к ним с истинно рыцарским благородством, беспощадно осуждая малейшее проявление пошлости или неуважения к нашим боевым товарищам — девушкам. Теперь, когда все мы, комсомольцы, готовились к фронту, к борьбе не на живот, а на смерть, наша комсомольская дружба приобретала еще более высокий и благородный смысл. Друзья по духу, мы становились друзьями и по оружию.
Дня через два происходило распределение по взводам. Нас, пулеметчиков, сделали 4-м взводом. А Наташа и Маша попали в З-й взвод той же пулеметной роты как снайперы-наблюдатели. Все мы были искренне огорчены, что обе эти славные девушки не попали в один взвод с нами. Подружившись вначале с нами троими, Наташа и Маша вскоре так же искренне подружились и со всеми нашими братьями-пулеметчиками, заслужив общее восхищение и уважение. Особенно тесной была дружба Наташи и Маши с пятью братьями-пулеметчиками, включая меня, Генашу Сырова, Женю Морозова, Бориса Теппера и Женю Бирзака. Пользуясь каждой представившейся нам возможностью повидаться, мы все больше подолгу и задушевно беседовали, пели вместе наши любимые песни, вспоминали совсем недавнее счастливое и беззаботное прошлое, родные семьи, обсуждали любимые книги… У нас всегда было о чем поговорить, и эти беседы сближали нас все более тесно и неразрывно. А начавшаяся вскоре общая боевая учеба, многотрудная боевая жизнь сблизили нас еще крепче.
На комсомольском собрании в своей пулеметной роте избрали мы комсомольский президиум. В этот президиум единодушно избрали Наташу, меня и еще одного товарища. Я был избран председателем президиума, а Наташа — моим заместителем. Так мы начали вместе с Наташей и нашу комсомольскую работу в молодежной роте пулеметчиков.
Как-то, составляя списки комсомольцев, мы разговорились особенно по душам. Поплакались друг другу на тоску и тревогу о родных и близких, которые были эвакуированы из Москвы. Мои отец, мать и сестра выехали в Куйбышев. Я не знал их нового адреса, а они не имели моего. Никогда в жизни не разлучаясь, мы неожиданно потеряли друг друга в самое тяжелое время. То же было и у Наташи. У Наташи была только мать, а она была у нее единственной дочерью. Мать свою Наташа горячо и нежно любила. Адреса ее нового также не знала. Не получая никаких вестей от матери, она тяжело страдала в разлуке с ней. «Это потому я и была так невесела в тот первый вечер, когда ты меня увидел, что я только рассталась с моей мамкой. И хоть она сдерживалась, не заплакала, провожая меня, я знаю, как она меня любит и как тяжело ей было расстаться со мной. А мне было ее просто невыносимо жаль… Вот я и не могла сразу справиться с собой, грустила, ужасно грустила! — откровенно призналась мне Наташа. — И если ты когда-нибудь увидишь меня снова невеселой, знай, что я думаю в это время … о моей матеньке».
Это общее горе, незримо жившее в наших сердцах, еще более сдружило и сблизило нас с Наташей. Можно было даже получить увольнительную в Москву, а повидаться в Москве уже было не с кем…
Однажды рассказывали мы с Наташей друг другу об опыте своей прошлой комсомольской работы. Оказалось, что Наташа была секретарем комсомольского комитета треста «Оргавиапром» и членом пленума Коминтерновского райкома ВЛКСМ. И тут вдруг я вспомнил: «Постой, постой, Наташа! Да ведь я тебя уже видел где-то однажды!» Стали мы вместе вспоминать и установили, что были вместе на районной конференции комсомола. И тогда я вспомнил окончательно: «Ты выступала в прениях. Говорила очень хорошо, толково, деловито. Но посредине речи голос у тебя вдруг… сломался. То он был такой ровный и спокойный, обыкновенный такой голос. А вдруг стал — тоненький, звонкий, взволнованный».
Мы оба засмеялись весело, а Наташа сказала сокрушенно: «Ничего не могу с собой поделать. Не умею я пышных речей произносить на большом народе. Ужасно всегда волнуюсь, смущаюсь, когда приходится выступать. Нет еще у меня такой привычки. А это большой недостаток для комсомольского работника. На своем комсомольском собрании или на заседании комитета я выступаю совершенно спокойно. А вот приду на большой народ и… сдрейфлю, сама не знаю отчего. Мамка называет это… «девчоночной душой», когда робеешь и не можешь справиться с этой робостью».
Однако, выступая на наших комсомольских собраниях в пулеметной роте, где ее слушали всегда с большим удовольствием и вниманием, дружеским расположением, Наташа говорила спокойно, отлично справляясь с той самой «девчоночной душой»!
Вскоре наша часть получила боевое оружие — пулеметы, винтовки и пр. Начали мы ежедневно и усиленно заниматься настоящей военной выучкой. Народ у нас в дивизии собрался боевой, преданный, высокосознательный, но воевать по-настоящему мы не умели, и надо нам было усиленно учиться быть солдатами.
Наше учебное стрельбище находилось между каналом Москва — Волга и Тушинским аэродромом. Насыпь канала служила нам естественной защитной стеной, вдоль которой мы ставили свои учебные мишени.
И Наташа, и Маша еще до поступления в часть имели серьезную боевую подготовку. Это стало заметно с первых же дней нашей совместной военной учебы на стрельбищах: обе они отлично стреляли из боевых винтовок. Быстрее всех они научились метко стрелять и из ручных шкодовских пулеметов. И нас, братьев-пулеметчиков, живо обставили. Было нам и обидно, и завидно! К тому же, лучшим успевающим стрелкам командиры всегда с охотой давали больше патронов. Поди тут, обгони-ка их!..
Отношение к девушкам-снайперам было вначале несколько покровительственным. Их как-то не принимали всерьез как снайперов. Неизменные успехи Наташи и Маши на стрельбище скоро положили этому конец. По сравнению с другими бойцами-добровольцами, пренебрегавшими военной учебой до войны, Наташа и Маша стреляли мастерски, неизменно заслуживая самые высшие оценки. Но обе они ничуть этим не чванились. Наоборот. «Кому много дано, с того много и спрашивается!» — часто говорила Наташа. Она никогда не была довольна своими вчерашними успехами. Никогда не равнялась на худших. Неуспехи других товарищей по стрельбе ее не радовали, а огорчали. Идеалом для Наташи был горячо ею любимый маршал Ворошилов. На него стремились равняться все мы, комсомольцы. Мастерство лучшего в стране советского стрелка — маршала Ворошилова — было для нас тем высшим мерилом, которым и измеряли мы наши собственные достижения на стрельбище.
Часто мы стреляли рядом с Наташей. А отстрелявшись, бегом, во всю прыть, наперегонки, бежали к мишеням проверять результаты стрельбы. Положенной солдатской обуви нам тогда еще не выдали. Каждый ходил в своей. Наташа и на стрельбище приходила в своих легких девичьих туфельках на каблучках. Костюм ватный ей был велик, не по росту. Бегать в таком одеянии было неудобно. Однако отличная спортсменка и физкультурница, Наташа бегала так быстро, что трудно было за ней угнаться. А в мешковатом черном ватном костюме она была похожа на мальчика-подростка в «тятином спинжаке». И мы всегда весело подтрунивали над ними с Машей. Звали их «медвежонками».
Но были они обе такие бодрые, неутомимые, задорные, в любом соревновании упорно добиваясь первенства, что, глядя на них, и ребята-комсомольцы изо всех сил подтягивались, старались не уступить девушкам первенства. Был у всей молодежи тот настоящий, неугасимый огневой комсомольский дух, который помогал нам всем дружно и сообща преодолевать все трудности и добиваться общих больших успехов.
Пользуясь каждой встречей, каждым свободным часом, мы часто и подолгу, горячо и задушевно беседовали с Наташей. У нас было много общего в характере, во взглядах на жизнь, на то, что считали в ней дорогим и святым.
Оба мы очень любили читать. Вспоминали любимые прочитанные книги, любимых литературных героев и о самом дорогом и самом любимом комсомольце и большевике — Николае Островском, который был нам особенно близок в эти тяжелые дни.
С горячей любовью вспоминали мы каждый свою школу, товарищей и одноклассников, учителей своих, детские шалости и проказы в школе. Наташа хвалила свой класс, свою школу, а я своих. Как-то, рассказывая мне о своей школе, Наташа необычайно комично изобразила одного милого, но чудаковатого учителя. У нее был истинно артистический талант мгновенного комического перевоплощения. Рассказывала она увлекательно, особенно остро и живо подмечая смешные, комичные черты в человеке. И могла насмешить до слез, особенно если видела, что приуныли, приутихли товарищи, скребет у них на сердце и надо их развеселить, приободрить.
И та же Наташа могла совершенно по-взрослому, серьезно, глубоко и вдумчиво вникать и решать все вставшие перед нами вопросы боевой и политической комсомольской работы и учебы. Комсомольскую работу, родной комсомол любила Наташа всей душой. И не было у нее никогда равнодушного, формального подхода ник окружающим товарищам, ник решению любого вопроса нашей комсомольской жизни и работы. Бездушия, формализма и казенщины она в комсомольской работе не терпела. Долг и честь комсомольца ставила чрезвычайно высоко. Была требовательна не только к себе, но и к товарищам. Настоящая, пламенная комсомолка, страстная патриотка своей Советской Родины, Наташа была примером для всей молодежи. И при этом была она в высшей мере проста, скромна, душевна в отношении к товарищам, всегда готова прийти на помощь в любой беде, при любой трудности и опасности.
Размещались мы в то время уже в милицейском городке в Покровско-Стрешневе (пригороде Москвы). В клубе этого милицейского городка и приняли мы свою торжественную и нерушимую воинскую присягу на пожизненную верность нашей социалистической Родине. Это было 20 октября 1941 г.
Потрясенные и взволнованные до глубины души, повторяли мы слова присяги. Горячо любя свою советскую Отчизну, в час самой смертельной угрозы для судьбы Родины и народа поклялись мы, комсомольцы — юноши и девушки, не щадить ни сил, ни крови, ни жизни своей в борьбе против самого гнусного, ненавистного всем нам врага, кровавого фашистского отребья.
Сотни тысяч добровольцев, готовых защищать Родину и Москву до последнего дыхания, дала в те дни наша столица фронту. И как самое гордое, самое священное и радостное в жизни приняли мы, комсомольцы (юноши и девушки), в тот вечер из рук Родины простое звание воинов-бойцов нашей Красной армии.
Вскоре нас тут же, в Покровско-Стрешневе, перевели в военный городок и обмундировали уже по форме, как кадровых бойцов Красной армии. Обмундирование выдали летнее, офицерское — гимнастерки с нашивными карманами и брюки; другого, очевидно, в то время не было. Девчатам выдали, кроме того сапоги, а нам, юношам, — красноармейские ботинки и «трехаршинные голенища» (обмотки). Стали мы заправскими красноармейцами.
Тут же вскоре нам выдали первые увольнительные в город. И мы поехали в Москву. Красноармейских книжек нас еще не было. Дали просто увольнительные записки, да и паспорта еще были у нас при себе.
Мы отправились с Наташей вместе. В центре расстались. Наташа пошла к себе на Сретенский бульвар, а я к себе — в Замоскворечье. Договорились встретиться через несколько часов на Центральном телеграфе. Наташа собиралась послать родным телеграммы со своим новым адресом.
Пешком дошел я до своего Стремянного переулка. Дома у меня никого не было. Даже соседи все уехали в эвакуацию. Стоял дом совершенно мертвый, пустой, безлюдный, словно покинутое, разоренное гнездо. Обошел я его вокруг, заглянул во все окна… Стало невыразимо грустно. Почувствовал вдруг такую пустоту и одиночество, словно остался совсем один во всем мире. И вместе с острым горем вспыхнула в сердце такая яростная злоба и ненависть к треклятым фашистским гадам, что так нагло ворвались в нашу мирную и родную жизнь, разрушили наше счастье, разлучили всех родных и любящих, посеяли горе в каждой семье.
Нестерпимо захотелось скорее в бой, на фронт, чтобы своей рукой бить, уничтожать, гнать этих ненавистных мерзавцев и палачей, посягнувших на нашу жизнь, на счастье наше. Злой и мрачный, побрел я прочь от родного дома, не зная что делать, где провести то время, что оставалось до условленной встречи с Наташей. Шел я, никого не видя и не замечая, и вдруг на Серпуховской площади встретил группу ребят и девчат, школьных моих товарищей. Как я им обрадовался!.. Милые, милые, родные дружки мои! Ведь целых десять лет учились вместе. Вместе вступали в пионеры, вместе отдыхали в летних лагерях, совершали увлекательнейшие походы по чудесным землям Подмосковья, дружили, любили друг друга, как родные братья и сестры…
Вместе росли, вместе вступили в комсомол, потом сами работали пионервожатыми. И была это для меня самая любимая комсомольская работа. Сколько радостных воспоминаний нахлынуло сразу в душу! Как светло, как безмятежно счастливо и радостно было наше детство, наша юность, под защитой матери-Родины! И на все это посягало теперь трижды проклятое фашистское зверье! И снова был я безумно рад тому, что отныне я солдат, красноармеец, воин Красной армии! И еще рад был в одежде солдата встретиться с милыми друзьями детства и юности моей.
Как мы все обрадовались этой неожиданной встрече! Сгрудились тут же, на улице, обнялись крепко по-братски и заговорили все радостно, наперебой. Вспомнили все и обо всех, узнали, кто и что делает сейчас. И тут же назначили встречу — на девятый день после окончания войны в 12 часов дня дома у Коли, друга моего, или на месте, где стоит этот дом, если будет он разрушен немецкой бомбежкой с воздуха. А в том, что победа за нами, что побьем, разгромим, выгоним мы с нашей земли гитлеровскую орду, — никто из нас ни секунды не сомневался.
Увлеченный встречей с товарищами, я задержался и опоздал. Наташу встретил уже по дороге к Центральному телеграфу. Рассказал ей все: и радостное, и горестное. Пожалели мы молча друг друга и пошли вверх по улице Горького. На площади Пушкина решили зайти в маленькое кино на углу Тверского бульвара, у памятника Пушкину. Посмотрели кинофильм «Истребители». И когда мы вышли из кино, Наташа задумчиво сказала: «И все-таки она его очень, по-настоящему любила!» Это она сказала о девушке, которая приходит к своему любимому в то время, как он уже был женат на другой, но ослеп и был глубоко несчастен.
До Аэропорта мы шли пешком — через всю Москву. На площади Маяковского нас вдруг остановил милиционер: «А ну-ка, товарищи-красноармейцы, предъявите ваши документы!» — говорит он нам, а сам улыбается так приветливо. Мы ему предъявили наши увольнительные, он прочитал их, вернул и вдруг говорит, так лукаво и радостно улыбаясь: «А ты, Наташа, я вижу, все-таки добилась своего! Молодец!» Оказалось, что товарищ этот был из бывших инструкторов-преподавателей в той школе снайперов Осоавиахима, которую кончали Наташа и Маша в августе 1941 г. Он ее узнал и был очень обрадован этой встрече.
В школе снайперов-инструкторов, зная, как рвутся Наташа и Маша на фронт, постоянно добродушно подтрунивали над девушками, уверяя, что никогда им это не удастся — быть настоящими красноармейцами, да еще снайперами на фронте. «Ну вот, чья взяла? Проиграли вы свое пари! Мы обе с Машей — красноармейцы, добровольцы и уже приняли воинскую присягу!» — радостно смеясь, сказала Наташа. С особым шиком откозыряли мы Наташиному знакомцу, а он — нам, потом запросто и горячо пожал нам руки и пожелал обоим самых больших и славных боевых успехов. Были они очень обрадованы этой нечаянной встрече.
Все мы несли в своем военном городке гарнизонную службу — дневальных, дежурных и пр. Девушки тоже несли ее наравне со всеми.
Однажды Наташа стояла часовым в вестибюле здания, где мы все размещались. Мы, братья-пулеметчики, вошли в вестибюль и увидели Наташу. Попытались запросто с ней заговорить, но она сурово обрезала нас: «Разговаривать с часовым на посту запрещается! Сами знаете! — И тут же добавила тихонько и заговорщически: — Не разговаривайте со мной! Лучше сядьте смирно в сторонку и спойте мне ваши хорошие песни. А я буду стоять и слушать. Это можно!» И мы, смирно усевшись в сторонке, одну за другой пропели для Наташи все ее самые любимые песни. А она стояла на своем посту, держа у ноги винтовку и вытянувшись по-военному «в струнку», как положено. И только молча улыбалась нам издали.
Однажды был особенно ожесточенный воздушный налет немцев на Москву. Я был в наряде на охране минного поля. Немцы бомбили и милицейский городок. Туда по тревоге послали всех наших бойцов отражать воздушный налет врага, тушить зажигательные бомбы. Вместе со всеми там были и Наташа с Машей. Проявили они там себя молодцами. У них обеих уже был большой опыт работы в команде ПВО. А смелости, находчивости и хладнокровия — тоже было вполне достаточно у обеих. Проявление малейшей трусости и малодушия считали они обе величайшим позором.
Вскоре командира нашей пулеметной роты, лейтенанта Лунина, назначили командиром 4-й стрелковой роты. Командир он был настоящий, кадровый, очень дельный и хороший человек. Но уже там, в дивизии, Лунин серьезно полюбил девушку — Татьяну… Татьяна тоже была снайпером. Вместе с Наташей и Машей она окончила снайперскую школу, вместе с ними добровольно вступила бойцом в ряды нашей дивизии. Не желая расставаться с любимой девушкой, лейтенант Лунин добился перевода в свою 4-ю роту всех троих девушек-снайперов. И Наташа, и Маша были очень недовольны этой развертывающейся на их глазах романтической историей, справедливо считая, что не для романов оказались они в рядах боевых защитников Москвы, что недостойное поведение одной из девушек бросает тень на всех остальных.
Наташа и Маша пытались образумить девушку и не раз говорили ей:
— Зачем ты пошла на фронт? Родину защищать или личные дела устраивать? Неужели ты не понимаешь, что своим легкомысленным поведением позоришь всех нас, девушек?!.. Как тебе только не стыдно, Татьяна, ведь ты комсомолка!
Но упрямая и эгоистичная девушка не желала слушать никого, считая, что она имеет право поступать так, как ей это нравится. Вначале все три девушки были очень дружны. Но поведение Татьяны положило конец этой дружбе. Совместное проживание с ней все больше тяготило Наташу и Машу. Тем более неприятным для них обеих был этот снова совместный перевод в 4-ю роту. Но приказ есть приказ. Им пришлось подчиниться, но поселились они на новом месте отдельно от Татьяны. Никакой дружбы между ними уже не было.
Весь этот период мы напряженно занимались самой разнообразной воинской учебой, деятельно готовясь к предстоящим боям с врагом. А под Москвой в это время шли самые ожесточенные и кровопролитные сражения с немецко-фашистскими захватчиками. Мы горячо завидовали тем, кто уже побывал на настоящем фронте, воевал. А мы еще только продолжали учиться воевать.
В скором времени мы перебрались в Тушино. Каждый раз, как совершалось такое перемещение нашей части, я спешил узнать, где разместилась 4-я рота, чтобы не терять Наташу и Машеньку из виду. Очень мы подружились все трое и скучали, когда долго не удавалось встретиться, повидаться, поговорить, узнать — живы, здоровы ли, все ли в порядке.
На этом этапе нашей военной учебы мы усиленно занимались строительством, рыли и оборудовали траншеи, доты, стрелковые и пулеметные ячейки, землянки. Наташа и Маша и тут отличились. Вдвоем они отрыли и оборудовали стрелковую ячейку. Она оказалась одной из лучших и заслужила похвалу и одобрение командования.
В это же время всех нас переселили в землянки. Наташа и Маша тоже жили в землянке, вырытой у подножия горы. Это было сделано в результате строжайшего приказа командования после одного из ожесточенных воздушных налетов немцев, когда мы все были подняты по команде «В ружье!». Это было в начале ноября. Суровая военная зима 1941/ 42 г. уже входила в свои права.
Приближался день 7 ноября — любимый, заветный праздник советского народа. Встречали мы этот праздник совсем в иных условиях, чем обычно. Но ждали его с каким-то особым душевным трепетом, словно должен был этот любимый праздник принести непременно всем нам что-то особо радостное, желанное.
Накануне меня послали в наряд на нашу полковую кухню, где шла усиленная подготовка угощений к празднику для всего полка. Был вечер 6 ноября. И вот, стоя на улице у здания столовой, я вдруг услышал бурные рукоплескания. Это выступал Сталин! Забыв обо всем на свете, я вместе со всеми ринулся в столовую. В столовой был плохонький, хрипучий репродуктор. Все столпились вокруг него, вытянув шеи и затаив дыхание. Даже официантки бросили разносить обеды. Все замерли на месте, жадно ловили каждое слово, самый звук любимого, родного голоса, вот так же звучавшего для нас в дни мира, в дни радости и счастья.
Сталин. Он был с нами и среди нас, великий и любимый друг и вождь, ободряя нас каждым своим словом в это самое мрачное и тяжелое время войны, вселяя уверенность и волю к победе в каждое сердце. «Будет и на нашей улице праздник! Наше дело правое! Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Вот это и было самое сокровенное, то самое желанное, что мы все ждали. Сталин!.. Безмерно радовали и окрыляли каждое сердце его простые и вдохновенные слова, его могучая и непоколебимая вера в народ, его любовь к родному советскому народу, которой дышало каждое произносимое им слово. В каждое сердце вселяло оно веру в победу, неукротимое желание любой ценой добиться этой победы. Все мы были бесконечно счастливы в этот незабываемый вечер.
21 ноября я получил увольнительную в город. Я знал, что в конце ноября — день рождения Наташи. У меня было немного денег, и я решил непременно купить Наташе какой-нибудь подарок ко дню рождения, порадовать ее хоть немножко.
Зная, что больше всего Наташа любит хорошие книги и очень скучает, лишенная возможности читать, я зашел в книжный магазин и купил для нее книгу «Суворов» в очень хорошем издании.
Книгу я подарил Наташе в тот же день. Но я спутал — день рождения Наташи был не 21-го, а 26 ноября. Но все равно Наташа была очень тронута и обрадована моим вниманием. Обрадовалась она и самой книге — русский полководец и патриот Суворов был одним из любимых героев Наташи. А в самый день рождения Наташи кто-то из командиров подарил ей маленький револьвер — «браунинг». Этому подарку Наташа радовалась, как настоящее дитя! Правда, иметь его и носить ей, как рядовому бойцу, не полагалось. Но она берегла его как настоящую драгоценность и всегда носила при себе, в кармане своей шинели. И однажды, уже на Северо-Западном фронте, этот браунинг очень пригодился Наташе. Из него она в упор застрелила немецкого автоматчика, из засады стрелявшего в спины нашим бойцам.
В то время девушек в рядах Красной армии было еще очень мало, а девушек-бойцов почти вовсе не было. Между тем время показало, что наши советские девушки оказались такими же мужественными и отважными защитниками Родины, как и юноши. И доказали это те первые девушки, которые добровольно пришли в ряды бойцов Красной армии в первые же дни и месяцы войны. Они доказали это своим героизмом в борьбе с ненавистным врагом. Такими девушками-патриотками и были московские комсомолки Наташа Ковшова и Маша Поливанова.
Газета «На защите Москвы» часто писала о лучших бойцах нашей дивизии. В их числе были отмечены комсомольцы Женя Морозов, Наташа Ковшова, Маша Поливанова и многие другие. А в фотогазете, посвященной обороне Москвы, были помещены портреты Наташи и Маши, где они были засняты в красноармейской форме, с боевыми винтовками в руках. На боевом героическом примере девушек-снайперов, верных дочерей родной Москвы, комсомолок-партизанок, наша большевистская печать призывала к участию в обороне Родины всех советских девушек. Этот призыв был услышан. Сотни тысяч молодых и отважных советских патриоток пришли в ряды защитников Родины и доблестно исполнили перед ней свой гражданский, свой комсомольский долг.
Уже в начале декабря 1941 г. наша дивизия включилась в непосредственные боевые действия против немцев, участвовала в боях под Москвой. Были уже и у нас убитые и раненые. Но не все подразделения были привлечены к этим боям против немцев. В частности, наш батальон в этих боях не участвовал. До чего же мы были несчастны, оставаясь в стороне от настоящих сражений с проклятыми фашистскими захватчиками! Ведь мы и шли в дивизию добровольцев с этой самой страстной мечтой — биться за нашу Москву! И вот, когда шла эта самая великая историческая битва за нашу родимую Москву, нас оставляли в стороне. Завидовали мы каждому счастливцу, который был там, на поле сражения! И горько обижались…
Узнав впервые, что наша дивизия уже воюет против немцев, а мы почему-то не воюем, мы, комсомольцы нашего батальона, не вытерпели и пошли со своей горькой обидой к политруку нашей пулеметной роты — Петрухину (по званию товарищ Петрухин был батальонным комиссаром!). Это был настоящий большевистский комиссар типа Фурманова, старый партийный работник. Работал он прежде в Московском комитете партии. Любили у нас все его как отца родного. И он как-то особенно хорошо, душевно, внимательно относился к нам — комсомольской молодежи. Особенно внимательно относился он к Наташе и Маше. Он понимал, насколько труднее приходилось им, девушкам-бойцам. Высоко ценил их пламенный патриотизм, готовность жертвовать всем для защиты свободы и независимости нашей Родины. Очень ценил и уважал обеих девушек и часто ставил их в пример нам, юношам, как бойцов, высоко понимающих свой воинский долг, образцово его выполнявших. По отношению к Наташе и Маше неизменно проявлял он истинно отеческую заботу и внимание.
Наша студенческая пулеметная рота была расположена далеко от остальных, на «Камчатке», как мы шутливо говорили. Комиссар Петрухин часто приходил к нам «на Камчатку», подолгу беседовал с нами — комсомольцами и молодежью, интересовался успехами каждого из нас в боевой и политической учебе, знал каждого в лицо и по имени. А мы в нем просто души не чаяли, так любили мы своего большевистского комиссара. И, доверяя ему, сами шли к нему с любым вопросом. Он и пробирал нас нередко, как самый суровый и взыскательный отец, и учил постоянно, воспитывал как настоящий старший товарищ большевик.
Вот к своему любимому большевистскому комиссару и пошли мы, комсомольцы, с жалобой, что нас не пускают в бой с немцами. Выслушав наши горячие, возмущенные слова, наши, как казалось нам, вполне законные претензии, комиссар сурово прицыкнул на нас: «Тут вся дивизия рвется в бой, а не только вы одни! Не суйтесь поперед батьки в пекло! Вы — красноармейцы, присягу давали. Пора научиться настоящей воинской дисциплине, а не мальчишничать. Командование части лучше всех нас знает, кому и когда наступит черед воевать. Стоим мы на своем боевом рубеже. Значит, тут нам и нужно быть. Понимаю, что воевать вам охота! Руки у вас чешутся, однако потерпеть надо, товарищи. Придет еще и наш черед бить немцев! Для того мы и пришли сюда».
Все это было правильно. Но терпеть-то у нас уже не было никаких сил.
В это время газета «На защите Москвы» писала о первых боевых успехах бойцов и командиров нашей дивизии. Стрельба впереди нас, на подступах к Москве, шла самая жаркая. По ночам полыхали пожары. Горела земля московская!.. И не было сил у сердца оставаться спокойным и терпеливым. Мимо нас безостановочно двигалась боевая техника, шли вереницы войск в Москву. И все это движение шло не вперед (от Москвы — на запад), а к Москве! Это была перегруппировка войск перед началом решающего генерального наступления 6 декабря, а нам — горячим и неразумным головам — казалось, что… наши отступают! И мы еще сильнее рвались в бой! Невероятно тяжелыми для нас были эти дни.
А 10 декабря мы узнали о победе, величайшем разгроме немцев под Москвой. Мы были вне себя от радости. Собрались все вечером невероятно гордые и счастливые и размечтались, как сами будем бить, громить, гнать, уничтожать немцев. И каждый из нас пылко и неуемно мечтал о героизме, о самом великом и жертвенном подвиге во славу нашей Родины, во имя скорейшей и окончательной победы над кровавыми гитлеровскими ордами, топтавшими и осквернявшими нашу родную, безмерно любимую советскую землю.
Весь декабрь и январь мы продолжали усиленно овладевать искусством ведения настоящей войны. Упорно занимались уже не только строевой учебой и тренировкой на стрельбищах, но и военными маневрами. Учились взаимодействию частей в бою.
К фронтовой войне мы, комсомольцы, готовились всесторонне. И стрелять учились, и на лыжах бегали почти ежедневно. Часто и Наташа с Машей тренировались вместе с нами. Была там одна «хитрая гора», штурмовать которую мы учились с особым упорством. Вредная была гора! Побежишь с нее на лыжах так молодцевато, а донизу доедешь непременно «на чем придется». Один Генаша Сыров у нас умел с этой горой управляться. Бегал он на лыжах мастерски. Он и обучал нас бегу на лыжах по сильно пересеченной местности. Тренировались мы упорно, ежедневно, понимая, насколько может нам пригодиться отличное владение лыжами в зимних условиях войны.
Как-то однажды бегали мы на лыжах втроем — я, Наташа и Маша — около деревни Петрово, по оврагам. Снег везде был глубокий, рыхлый, целина. И лыжи проваливались. Но мы нарочно выбирали самые трудные места для тренировки. И ничуть не смущались своими неудачами. Поедешь сверху честь честью, а внизу непременно скувырнешься с лыж, закопаешься в снег с головой и отряхиваешься потом, как песик, вынырнувший из воды. Смеялись мы до упаду друг над другом, и было нам ужасно весело.
А когда мы присели отдохнуть, Наташа рассказала нам, как однажды, еще до войны, она заблудилась где-то в лесах под Москвой во время массовой комсомольской вылазки. Хотела разведать местность для нового лыжного маршрута, отбилась от товарищей, и они ее долго искали в лесу. А мороз был жгучий, к тому же началась метелица. Вечерело… Это было довольно страшно — плутать одной в совершенно незнакомом лесу, далеко от селений, да еще в такую погоду. Но товарищи не бросили Наташу, не ушли, пока не разыскали ее. Хорошие, настоящие были товарищи — комсомольцы из треста «Оргавиапром», где Наташа работала перед уходом на фронт. Наташа вспоминала о них с горячей признательностью и любовью.
Командир 4-й роты лейтенант Лунин особенно уважал Наташу, серьезно и высоко ее ценил. Он был глубоко уверен, что из всех нас именно Наташа с особой славой и честью сумеет проявить себя на фронте. И вот, когда стояли мы над обрывом возле деревни Петрово, к нам подошел лейтенант Лунин. Разговорившись о будущих боях с немцами, о фронте, о том, что он потребует от каждого из нас, лейтенант Лунин сказал:
— Подождите, еще навоюетесь досыта! И вот еще прочитаете в газетах, что снайпер Ковшова Наташа через смотровую щель танка поразила немецких танкистов, заслужила звание Героя Советского Союза.
— Не надо смеяться! Мы пока еще не воевали и не воюем, и геройства в битве за Москву никакого не проявили! — с горечью сказала Наташа и отвернулась.
— А я и не смеюсь! Я говорю вполне серьезно. Именно в тебя, Наташа, я особенно верю. У тебя есть все нужное для того, чтобы стать настоящим героем на фронте. Вот подождите. Поживем — увидим. Вспомните тогда мои слова. Наташа Ковшова будет Героем Советского Союза.
Лейтенант Лунин говорил действительно совершенно серьезно и с полным убеждением. И его слова запомнились.
В это же время в 4-ю роту впервые приехала фронтовая бригада певцов-артистов. Пришли на этот концерт и мы с Наташей и Машенькой. Примостились на галерке. Народу набилось — уйма. Духотища была невероятная, дышать было нечем. А артисты все же пели, и мне было их жаль. А в то же время я, как и все мы, был преисполнен чувства самой величайшей признательности к этим людям — патриотам, которые стремились своим искусством помогать нам воевать. Артисты — они воевали против ненавистного врага вместе со всем народом, в рядах Красной армии, воевали своим оружием — песней, словом, прекрасным и пламенным, зажигающим, вдохновляющим сердца бойцов и офицеров — воинов Красной армии.
Наша пулеметная рота, которая находилась на «Камчатке», не смогла присутствовать на этом концерте. Ребята были огорчены. И вот специально для нашей роты концерт был повторен.
Особенно полюбилась и запомнилась всем нам одна пожилая артистка-певица. Голосу нее был небольшой и не сильный, но удивительно приятный. И пела она так задушевно, так по-русски, что растрогала нас всех до глубины души. Особенно хорошо пропела она, еще впервые тогда услышанную нами, чудесную фронтовую песню: «Спит деревушка, где-то старушка ждет не дождется сынка». И повторила ее по нашей просьбе.
…Спи, успокойся, шалью накройся.
Сын твой вернется к тебе!..
Утречком рано.
Ветром нежданным.
Кто-то ворвется домой…
Крепко обнимет.
Валенки снимет.
Сядет за стол с тобой.
Будешь глядеть, не спуская глаз.
Будешь качать головой не раз.
Тихо и сладко плакать украдкой.
Слушая сына рассказ…
Слушая эту песню, исполняемую с такой душевностью, каждый из нас был тронут до глубины сердца. Ведь у каждого из нас осталась дома любимая, родная, самая дорогая на свете женщина — мать. Каждого из нас ждала дома мать! И тосковала она, тревожилась за нашу судьбу, за нашу жизнь. Полюбили мы эту песню тем более, что еще на концерте узнали: сама эта немолодая женщина (певица) была матерью. А ее единственный сын погиб на фронте. И вот она — осиротевшая мать — пела для нас эту песню надежды, в то время как у нее самой уже не было никакой надежды. Она уже не ждала своего единственного и любимого сына. Но как любила она его, как любила свою Отчизну, свой борющийся с врагом народ, если имела силы петь эту песню для других, для чужих, живых сыновей! Значит, мы не были для нее чужими. В каждом из нас видела она живым своего собственного, родного сына. И нам отдавала неиссякаемую любовь своего материнского сердца. Поняли мы тогда, почему пела эта осиротевшая мать с такой захватывающей душу проникновенностью, пела — для нас! Разве это не подвиг? Петь, когда сердце у тебя облито кровью!
Полюбили мы ее, всем сердцем потянулись к ней, этой чужой матери. И уж не знали, как бы выразить ей сильнее нашу любовь, наш восторг и преклонение перед ней, нашу несказанную великую благодарность.
После концерта окружили мы ее тесным кольцом, жалея о том, что нет у нас в руках ничего, что могли бы мы подарить, отдать ей от всей души. Ничего у нас не было. Была зима, была война, и не могли мы подарить ей даже самого скромного букетика цветов… Провожали мы ее все, жалея и любя истинно сыновней любовью. И это — все, что были мы в силах отдать ей. И я думаю, что она поняла, оценила, как самый нужный, как самый радостный дар ей — матери, — нашу сыновнюю любовь, которую отнял у нее наш общий, заклятый, ненавистный смертельно враг. Прощаясь с нами, она улыбалась нам светлой, радостной улыбкой. И поклялся ей каждый из нас в душе, что в первом же бою с фашистскими убийцами отомстит за ее сына. Эту клятву мы сдержали. Долго вспоминали эту простую русскую женщину — мать, что пришла благословить нас в бой с врагом. А песня ее стала для нас самой любимой.
Мы выучили слова этой песни. И часто пели ее. Эта песня особенно полюбилась Наташе. Часто пели мы ее втроем — я, Наташа и Машенька. Пели, когда грустили о доме, о своих покинутых матерях.
Но чем больше мечтали мы о встрече с родными, чем больше и острее была наша печаль и тоска о родном доме, тем яростнее ненавидели мы фашистских негодяев, тем более страстно жаждали мы добиться победы! Только с победой мечтали мы вернуться домой. И с негодованием отказались Наташа и Маша, когда предложили им обеим перед отправкой нашей части на фронт остаться в Москве, вернуться домой, уклониться от всех тех страданий, от смертельной опасности, которые ждали нас на фронте. «В день присяги мы поклялись с Машей никогда не расставаться и не уходить с фронта до смерти или победы! И так это будет! — говорила Наташа. — Не возьмут нас на фронт с этой частью, все равно — с другой уйдем».
После этого концерта у нас организовалась и своя бригада художественной самодеятельности. Стали мы готовиться к встрече Нового года. Со всего батальона собрали лучших певцов, музыкантов, танцоров, декламаторов. А было их среди молодежи сколько угодно. Веселая у нас молодежь, талантов хоть отбавляй — каких хочешь. Недаром выросли мы в свободной Советской стране, где каждому были предоставлены все возможности проявить свою одаренность – и в труде, и в учебе, и в веселье, и в радости. Наш певучий студенческий пулеметный взвод был целиком включен в эту бригаду. Участвовали в ней и Наташа с Машей. Они очень хорошо пели вдвоем. Устроили мы однажды и свой вечер самодеятельности. Кто-то прознал, что Наташа очень хорошо пляшет русские народные танцы — «Яблочко», «Камаринского», «По улице мостовой», «Светит месяц». Все очень просили Наташу выступить. Но так и не могли упросить. Она наотрез отказалась танцевать перед всеми в мужской, солдатской одежде, а другой не было. Зато пели они с Машей очень хорошо. Да и все мы много пели в тот вечер. Пели «Калинку», «Ой, Днипро, Днипро», «Москва моя» и много других песен. Вечер у нас удался на славу.
И вот, когда вся подготовка к встрече Нового года была в полном разгаре, связисты передали условный, долгожданный сигнал: «Буря! Буря!! Буря!!!» Это значило: «Боевая тревога! Все в ружье!!!» Это было 27 декабря 1941 г.
Все мы рвались в бой с немцами, изнывали в ожидании, когда же для нас грянет боевой приказ к действию. И вот 27 декабря мы, наконец получили этот долгожданный приказ. Обрадовались ужасно.
Наша пулеметная рота была взводами раскреплена по другим стрелковым ротам. Но наш взвод попал в другую, не в ту роту, в которой были Наташа и Маша. И мы все очень сожалели об этом, не только я, но и все мои товарищи-пулеметчики. Все мы крепко, горячо, искренне сдружились с этими славными девушками. И очень нам хотелось и в первый бой идти всем вместе.
28 декабря мы двинулись пешим порядком в Нахабино, километров на сорок по направлению к Истре, по знаменитому Волоколамскому шоссе. Мы были уверены, что идем прямо в бой с немцами. Но нам было сказано, что теперь начнутся особенно серьезные учения, военные учения, ночевка в лесу, на снегу и т.д. Во время этого похода я ни разу не видел Наташу и ничего о ней не знал. Мы разлучились надолго. И вот тут-то и возникла между нами переписка по нашей внутренней полевой почте, тогда я и получил все письма Наташи, адресованные мне в январе 1942 г.
29 декабря в 4 часа утра мы прошли Нахабино. К половине дня добрались до какой-то деревни, где находилась на отдыхе прославленная Панфиловская дивизия. Отдых ей был предоставлен после тех героических боев под Крюково, после подвига двадцати восьми панфиловцев, о которых читала и знала тогда вся страна.
С каким восторгом и завистью смотрели мы на панфиловцев. Они уже были героями! Они громили немцев под Москвой! Они внесли свой героический вклад в великую и первую победу Советской армии над фашистскими полчищами! Они заслужили благодарность Верховного Главнокомандующего!
А мы еще не совершили ничего, ничем не прославились. Самозабвенно любили панфиловцы своего командира. По одному его слову каждый из них готов был, не щадя своей жизни, идти в огонь и на смерть. И он всюду был с ними неразлучно во время самых ожесточенных боев. На своем броневичке он выезжал и всегда оказывался там, где надо было укрепить сопротивление врагу, добиться решающей победы. Затаив дыхание слушали мы рассказы панфиловцев об их боевых подвигах, о беззаветно любимом ими генерале Панфилове. И, слушая их, сами мечтали мы воевать с врагом по-панфиловски!
Штаб батальона и нашей пулеметной роты находился в Нахабино, а штаб 4-й роты — в Гучково. Наташа и Маша были прикомандированы к первому взводу 4-й роты. Мы усиленно продолжали готовиться к встрече Нового года. Уже несколько дней копили и собирали «в общий котел» свои солдатские «100 грамм». Вечер у нас состоялся в доме председателя колхоза. На вечер приехали девчата из санвзвода: Шура Синицына, Рубцова Нина и другие. Но, к нашему общему огорчению, Наташи и Маши не было. Они еще где-то устраивались. Надо было их разыскать.
Наутро я решил пойти на розыски. У меня были лыжи с креплениями. Собрал я у ребят нашего взвода поручения (отправить поздравительные, праздничные телеграммы) и отправился в путь. Искал, искал в Гучково «домик с зелеными наличниками», где остановились Наташа и Маша, так и не нашел и вернулся ни с чем. А как потом узнал, Наташа и Маша ждали в гости нас, пулеметчиков, и даже пирожки испекли…
А 30 декабря утром меня вызвали в штаб и сообщили, что 1 января, вечером, будет встреча командования с отличниками боевой учебы. Встреча, была назначена в Щукино. Нас повезли туда на машине. Мороз был дымный, до 44 градусов. Замерзли мы намертво. Ватные брюки мы сняли (раз на праздник), надели суконные и вообще — прифрантились, поснимав с себя «все лишнее», ну и были наказаны за это неуместное щегольство. Чуть живы доехали!
Я был уверен, что непременно встречу на этом празднике Наташу и Машу. К моему удивлению, от 4-й роты никого на празднике не было.
Штульман и тут выступал со своим «ансамблем» и пел наши песни — те, что принесли с собой в часть «братья-пулеметчики». Самые лучшие наши песни выбрал и «присвоил» Штульман. Меня зло брало. Но всем участникам «ансамбля» обещали увольнительные в Москву, и я скрепя сердце тоже согласился петь в этом «ансамбле». Бригада художественной самодеятельности отличилась на этом вечере. Командир полка капитан Довнар остался чрезвычайно доволен нами и объявил благодарность всем участникам художественной самодеятельности.
Невзирая на лютый мороз, Довнар был в щегольских, ярко начищенных сапогах и мастерски танцевал вальс. Настоящий советский офицер! Стройный, подтянутый, блестящий кавалер, с отличными манерами, — он был для нас, ребят, предметом величайшей зависти. Танцевал он безукоризненно, легко и красиво. А мы, «фронтовики», были в тяжелых солдатских валенках и, само собой разумеется, не танцевали.
Участников вечера развезли по подразделениям, а бригада самодеятельности задержалась. Меня успокоили, что это делается с ведома командира. Я зашел в штаб полка. Старик писарь штаба полка (тоже доброволец!) раньше был в 4-й роте, очень любил Наташу, Машу и Геню Сырова, стал меня о них расспрашивать. И я ему рассказал все, что сам знал. А потом запросился домой, в Москву, хотя было уже очень поздно. От одного товарища я узнал, что мои родные обосновались в Куйбышеве. Я им написал и не получил ответа. Неодолимо меня потянуло в Москву! Добрейший старикан писарь дал мне увольнительную.
Примчался я к родному дому сам не свой и вдруг вижу свет в окнах. Я так и остолбенел от изумления. На мой стук вышел на крыльцо… отец! А я — в солдатском. Он меня не узнал. А потом узнал и схватил в объятия. Радости нашей не было конца. Дома оказались и сестра, и мама! Какой невероятно счастливый я был в тот новогодний вечер! Приехав обратно, я письмом сообщил Наташе о своей нежданной радости. В ответ на это она и написала мне в письме от 14 января : «…Если бы мне так повезло, я бы, кажется, до самого дома на одной ножке допрыгала. Так хочется увидеть свою родную матушку, но это невозможно, поэтому приходится радоваться письмам. Вчера получила от нее такое замечательное письмо, какое только моя мамка может мне написать. Вот я и радуюсь, что боженька снова обо мне вспомнил и глянул ласково».
Тут меня избрали членом комсомольского бюро полка. Дел у меня прибавилось. Как-то был я на заседании бюро полка, и мы обсуждали вопрос о неэтичном поведении некоторых офицеров-комсомольцев, о «бытовом разложении». А нравы у нас были в этом отношении очень суровые (но это были комсомольцы не из нашего батальона!). Командир полка Довнар беспощадно преследовал и изгонял из полка всех, кто забывался и позорил честь Коммунистической дивизии, ослабляя дисциплину, а значит, и боеспособность в такое решающее время. Это было совершенно правильно.
Вот в это время Довнар и обратил внимание на поведение лейтенанта Лунина и Татьяны. Вопрос он решил быстро, жестко и беспощадно. Татьяну немедленно отчислили из полка и отправили домой. Лунина куда-то перевели.
Но гнев Довнара совершенно незаслуженно распространился и на Наташу с Машей, хотя они тут были решительно ни при чем. Довнар распорядился отчислить из полка также и их обеих. Это было величайшим и совершенно незаслуженным оскорблением не только для Наташи и Маши, но и для всех девушек, для всех комсомольцев. Все знали, что Наташа и Маша вели себя совершенно безукоризненно, по праву считались одними из лучших бойцов подразделения как по воинской дисциплине, так и по боевой учебе и по своему личному, исключительно строгому моральному поведению. Упрекнуть их лично было решительно не в чем. Отчислять их из состава бойцов дивизии с таким позором было совершенно несправедливой и бессмысленной жестокостью. Это было тягчайшим ударом для обеих девушек. И Наташа сумела доказать командиру полка, что он глубоко неправ, поступая подобным образом. Со всей присущей ей энергией, смелостью и чувством комсомольской чести и собственного человеческого достоинства Наташа сумела отстоять и себя, и Машу.
Довнар был суров, вспыльчив, но сердце у него было доброе. Он не был сухим и бездушным формалистом. Поняв свою ошибку, Довнар отменил свой приказ об отчислении Наташи и Маши из части. Однако не сразу он сменил гнев на милость.
Наташу и Машу перевели в 1-й батальон и прикомандировали к… санвзводу! Из снайперов решили переквалифицировать в… санитарки. Девушки подчинились этому приказу. Но обе упорно продолжали бороться за свое право быть рядовыми бойцами-снайперами, а не санитарками. Вот об этих мытарствах и писала мне Наташа в своих письмах в январе 1942 г. И как бы ни было у нее тяжело на сердце, она не сдавалась, не теряла мужества и бодрости, уверенности, что добьются они с Машей полного торжества справедливости.
Переживали они тяжело обе с Машей, но тем крепче была их взаимная любовь и дружба. Тем крепче они стояли друг за друга. Переживали и мы, комсомольцы, все очень тяжело. Ведь Татьяна была комсомолкой, и мы все были виновны в том, что не сумели вовремя образумить, одернуть ее жестко, даже наказать, коли она того заслуживала. Это был тяжелый урок для всех нас, комсомольцев. Наташу и Машу глубоко уважали товарищи. И они всегда и во всем заслуживали это большое, общее уважение своим безукоризненным личным поведением, образцовым выполнением своего воинского долга, отличными успехами в военной учебе и высокой политической сознательностью настоящих комсомольцев. Их не в чем было упрекнуть. И вот это общее, вполне заслуженное уважение и помогло Наташе и Маше отстоять свою комсомольскую и воинскую честь, добиться полной отмены несправедливого приказа.
Наташу и Машу перевели в комендантский взвод, создали им все условия для специальной снайперской учебы и тренировки. Командир полка в полной мере исправил свою ошибку. Больше того, когда уже перед самой отправкой на фронт встал вопрос об укомплектовании оперативной группы при командире полка, Наташа и Маша были включены в эту группу как снайперы-наблюдатели при командире полка. Они и были действительно не только лучшими стрелками-снайперами в нашем добровольческом полку, но и самыми безукоризненными, образцовыми бойцами нашей части, служившими примером для всей молодежи. А кроме всего, были они чудесными, истинно благородной души товарищами, верными и самоотверженными в боевой комсомольской дружбе, пламенными патриотками, любившими свою родную Советскую страну безграничной силой любви и готовыми жертвовать ей всем самым дорогим в жизни и самой жизнью.
В начале февраля нас всех снова вернули в Щукино, и разместились мы опять в том же, столь милом нашему сердцу «монастыре». Выдали нам «энзе» — солдатский неприкосновенный запас. По всему чувствовалось, что готовится дальний переход. А мы уже просто бредили отправкой на фронт как одержимые.
И вот однажды утром нам дали распоряжение — уложиться и ждать приказа… Это уже была подготовка к отправке на фронт. Увольнительных уже не давали. Домой я не попал. Забежал только к отцу на его работу и простился с ним.
И вот снова шли мы опять тем же маршрутом, что 16 октября, только обратным путем — к Савеловскому вокзалу. Командиром эшелона был назначен капитан Верстак, комиссаром — наш любимый Петрухин. В эшелоне отправлялись сразу два батальона. Суматоха была ужасная. Особенно много было хлопот для хозвзвода. А были в нем одни старички-добровольцы. И вот мы, комсомольцы, решили — подсобить старичкам, помочь им погрузить в вагоны все нужное имущество.
Все эти последние дни перед возвращением в Щукино, в «монастырь», мы проводили усиленные тактические занятия. «Штурмовали» какую-то деревню (нас поддерживала кавалерия). Братья-пулеметчики решили создать комсомольский доблестный расчет и первыми ворваться в эту деревню. Боевой пыл мы проявили совершенно исключительный. Стреляли хоть в небеса, но боевыми патронами. Отличился наш доблестный комсомольский расчет так, что всю нашу пулеметную роту поставили впереди всего 2-го батальона и объявили нам благодарность перед строем.
Вот и при погрузке в вагоны мы тоже решили отличиться — на совесть помочь старичкам из хозвзвода. Грузили мы сани, ну и отличились — нагрузили их в три этажа. И нам за это крепко попало! Наташу на вокзале я не встретил. Полк следовал двумя эшелонами, и я решил, что Наташа и Маша едут не в нашем эшелоне. Ночевали мы уже в вагонах. А наутро слышу возле вагона знакомый звонкий голос. Выскочил в одной гимнастерке, смотрю — Наташа1 Ужасно оба обрадовались. Оказалось, что они с Машей едут в вагоне через один от нашего, в котором находится весь штаб полка со своей охраной.
Теперь уже никто из нас не сомневался, что едем на фронт. На настоящий фронт. На вагонах было написано — Горовастица… Понятия не имели, что это за станция и где она. На другой день мы приехали в Бологое. Эту станцию все мы отлично знали. За Савеловом на одном разъезде долго стояли. Рядом с нами на линии стоял санитарный поезд, который шел с фронта. Интересно нам было познакомиться с ранеными людьми, которые уже были там, на настоящем фронте, куда так горячо рвались мы. Эти люди с фронта — израненные, измученные, окровавленные, вызывали у нас глубочайшее уважение и преклонение своим истинно геройским духом. Не было среди них ни уныния, ни паники, ни следа пораженческих настроений. Раненые, они продолжали оставаться там, в своих родных полках и ротах, среди своих боевых товарищей, которые продолжали борьбу с врагом. А мы мчались на фронт, на смену им. И хотели мы быть достойной сменой этих истинных героев-патриотов.
На этом разъезде мы стояли очень долго. Командир полка организовал вечер самодеятельности. Заиграл духовой оркестр. Веселились, пели, танцевали мы все прямо на снегу. Общий восторг вызвала веселая и задорная игра в жгуты. Драли другу друга немилосердно, бегали во всю прыть. И было нам всем тепло и ужасно весело. Наташе сунули в руки жгут. А рядом стоял… комиссар полка! Бегать шибко ему не полагалось по чину. Он и побежал вразвалку, пытаясь и тут сохранить приличествующую ему степенность. Наташа его отхлестала честь честью.
Отомстили мы в тот вечер и «ансамблю» злосчастного Штульмана. «Перепели» его отчаянные братья-пулеметчики, и он с позором ретировался. Наташа и Маша тоже пели с нами. И были ужасно довольны нашей блестящей победой над… Штульманом.
Вечер был чудесный — теплый, мягкий, ласковый. Мы долго ходили по перрону с Наташей и Машенькой — до самого отбоя. Говорили по душам обо всем уже пережитом и о том, что ждет нас впереди. Наташа и Маша ехали в качестве личной охраны командира полка. Куда бы он ни шел со своими адъютантами, они с оружием в руках шли позади. И во все время пути несли они наружную охрану вагона на остановках.
Ночевали мы на этом же разъезде. Водопроводный кран там оказался всего один. До него от вагонов метров 150-200. Мы раздевались в вагоне до пояса, голые мчались к крану, там мылись на глазах ошеломленной публики, растирались полотенцами и наперегонки мчались в вагон — одеваться. Наташа и Маша не могли последовать нашему примеру. Но умывались они тоже у этого крана с ледяной водой и прямо на снегу.
Зубарев Леонид Федорович