По дорогам Великой Отечественной я прошел почти с первых ее дней и до последнего победного дня, если не считать времени с момента ранения до выздоровления.
Вот об этом времени мне хочется рассказать и поделиться пережитым.
… Это утро, как и предыдущие, было морозное. Снег еще не таял, хотя наступила середина марта 1942 года.
Второй день шли упорные бои за овладение сильно укрепленной гитлеровцами деревни Ожееды. От леса, где сосредоточивались наши подразделения, до деревни свыше километра ровной заснеженной поляны. Преодолеть эту дистанцию по глубокому снегу нам никак не удавалось из-за сильного пулеметного и минометного огня противника. На полпути до деревни вражеский огонь заставлял нас залегать в снег и поглубже зарываться. Все наши атаки успеха не имели, и мы только теряли своих товарищей. С наступлением темноты пришлось отползать обратно в лес.
А в это время девушки-санитарки, рискуя собой, ползли туда, откуда доносились стоны и крики — «Сестра!», от истекающих кровью бойцов.
На утро вновь была назначена очередная атака. За ночь в снегу были прорыты ходы сообщения, ведущие к деревне, где сосредоточивались бойцы, готовые к началу атаки.
С наступлением утра немцы усилили минометный обстрел опушки леса, в котором находились люди нашего полка. Иногда шальные мины достигали цели, и мы теряли бойцов. Пришлось на время отвести людей глубже в лес, вывести из зоны обстрела.
В это время подвезли в термосах горячую пищу — гречневую кашу, которую давно не получали, а также фронтовые «сто граммов». После сытного завтрака у бойцов поднялось настроение, все повеселели, появились шутки. Стали вспоминать пережитые боевые дни.
Подготовка к атаке продолжалась, была назначена ударная группа, которая по ходам сообщения, прорытым в снегу, стала накапливаться в снежных траншеях. Остальные бойцы стали занимать исходные позиции на опушке леса.
Ровно в полдень, по сигналу, ударная группа автоматчиков выскочила из-под снега и с криком «Ура!» бросилась к деревне. Остальные бойцы, сосредоточенные на опушке леса, поддержали огнем ударную группу и тоже побежали к деревне. В этой группе был и я с двумя бойцами, тащившими пулемет, установленный на лыжах. Сзади пулемета бежал я, готовый в любой момент открыть из него огонь.
Часть бойцов ударной группы, как мне показалось, завязала бой в начале деревни. Изо всех сил бежали мы по снежной целине, по подмороженной ледяной корке. Начался вражеский ураганный огонь из стрелкового оружия и минометов. Вот уж где действительно над головой, жужжали и свистели пули, но никто им не кланялся. Все были захвачены азартом атаки.
Но когда до деревни оставалось совсем немного, что-то тупо ударило в голову.
— «Точно обухом по голове!» — говорит поговорка. Такой удар получил я и никак не мог сразу прийти в себя и понять, что же случилось, однако боли при этом не почувствовал.
Ребята с пулеметом побежали вперед, не заметив, что я остановился.
— Ранение в лицо, — подумал я.
Вдруг кровь хлынула изо рта. Я лег, не соображая, что делать, и смотрел, как она текла в снег, образуя воронку.
Очнувшись от оцепенения, стал зажимать рукой разбитый рот и щеку. Кровь сгустками вырывалась через пальцы, говорить я не мог. При получении удара шапка-ушанка слетела с головы, я
я лежал, схватившись за голову руками. Мимо пробегал кто-то из солдат-однополчан, увидев меня, подбежал и лег рядом, спросив:
— Перевязать?
Из кармана шинели я вынул пакет с бинтом и передал ему. Забинтовав голову, он сказал:
— Ползти обратно можешь?
На его вопрос я качнул головой в знак согласия. Он оглянулся, вскочил и побежал вперед.
Так достичь деревни Ожееды мне не пришлось.
В это время гитлеровцы учинили отсечный минометный огонь по опушке леса, куда предстояло мне ползти. Выждав момент, когда огонь немного стих, пополз к лесу.
У леса меня встретила санинструктор Люда Мстиславская. Эту девушку я знал по совместному пребыванию в полку. Она наклонилась, нежно обняла, помогая встать на ноги, и повела к перевязочному пункту, где было уже несколько раненых.
Люда, как и все девушки, пришла в наш полк в те тяжелые для Москвы октябрьские дни 1941 года, когда формировалась 3-я Московская коммунистическая дивизия. Пришла она не одна, а вместе со своей сестрой Зиной и их матерью — медицинской сестрой М.С. Мстиславской.
Мне дважды приходилось видеть Люду в бою у деревень Бутылкино и Дягилево. Она с сумкой за плечами ползала по снегу, вытаскивала и перевязывала раненых, доставляя их в медсанбат.
Все лицо у меня было забинтовано, и никто не узнавал, а назвать себя я не имел возможности. Только присутствовавший при этой встрече старшина роты, узнав меня, заявил
— Так это наш командир пулеметного отделения Бударин. – В знак согласия я качнул головой.
К нам подошла Гита Свердлова — тоже санинструктор, которую я так же видел в боях вместе с Людой. Они усадили меня на патронные ящики и собрались сделать перевязку. Но, увидев, что у меня челюстное ранение, разбинтовывать голову не стали, а только вновь подбинтовали окровавленную повязку, при этой заявив:
— Срочно в санбат.
Они помогли мне лечь в лодочку, в которую была впряжена четверка самых разномастных обыкновенных дворняжек. Собаки тронулись, и Люда сопровождала до пункта, где раненых уже ожидали сани. До санбата было далеко — он находился в деревне Бутылкино.
Эти девушки с любовью ухаживали за ранеными, они теплым словом, своим заботливым отношением облегчали их боль, и однополчане их любили. Таковы были наши милые, дорогие девушки — боевые подруги. Откуда, из какого запаса они черпали свои силу, чтобы, жертвуя собой, прийти на помощь, согреть теплом и лаской. А потому каждый участник войны, который хоть раз был ранен в бою, на всю жизнь и до последнего своего дня сохранит светлый незабываемый образ медицинской сестры — озорной и нежной, храброй и умеющей помочь, самоотверженной и сильной духом.
Меня уложили в сани, где рядом лежал тяжело раненный лейтенант, его я не знал. Глаза его были закрыты, и он тихо стонал. Нас накрыли полушубками, лежавшими в санях, и мы поехали.
Дорога в Бутылкино, где находился медсанбат, шла через лес. Она была разбитая, а потому тяжелая. При каждом ухабе сани изрядно встряхивало, от чего лейтенант начинал сильней стонать.
Уже наступал вечер и стало темнеть.
Здесь надо сказать о том, что за несколько дней до нашего наступления у дер.0жееды часть подразделений нашего полка перевели в этот лес. Нам дали команду вырыть себе землянки. За эту работу мы взялись с огоньком и вскоре земляные работы были закончены, но полностью оборудовать землянки нам не удалось. Вскоре последовало приказание выдвинуться на рубеж деревни Ожееды и занять исходную позицию.
Поскольку предстояло наступление, мы свои вещевые мешки и личные вещи оставили в нашей ротной землянке.
Вместе с вещами я оставил свою полевую сумку, чтобы она не мешала мне ползать по снегу. В этой сумке находился мой дневник, который я вел с начала формирования нашего полка, письма и ручные часы, в циферблат которых попал осколок мины при первом моем ранении. Эти часы я сохранял, как реликвию войны.
И вот, когда мы проезжали по лесу, у меня возникла мысль остановить сани у наших землянок и взять свою полевую сумку, где находился дневник.
Вся сложность моего положения заключалась в том, что говорить я не имел возможности, а объяснить солдату, везущему нас в санях, что мне было нужно, просто не мог.
С этой мыслью я впал в забытье, видимо, от изрядной потери крови. Очнулся лишь тогда, когда сани остановились в дер. Бутылкино у дома, где размещался медсанбат. Раненого лейтенанта положили на носилки и внесли в дом, а мне сестры помогли подняться и провели в одну из комнат обыкновенной деревенской избы. В помещении было тесно, тускло горела лампа. Меня посадили на табуретку и стали раздевать. Сняли шинель, гимнастерку, залитую кровью, а затем стали разбинтовывать голову. Врач-женщина предложила выпить стопку водки, но я отказался – меня мучила жажда. Тогда она дала мне стакан горячего молока, и я с удовольствием выпил.
Разбинтовав голову, врач стала исследовать мое ранение. Оказалось, что вражеская пуля вошла ниже нижней губы и вышла в левой части лица, раздробив нижнюю челюсть. Мне сделали какой-то укол, а затем врач и сестра стали обрабатывать раны. Во время этой операции и перевязки я потерял сознание.
Сколько времени я пролежал, не знаю. Очнулся лежащим на сложенных в углу комнаты полушубках. На улице было еще темно.
Вскоре меня снова уложили в сани, и мы поехали дальше, как мне сказали, в полевой госпиталь. Он тогда находился в дер. Свапуще.
Ночь была черная, густая и какая-то тяжелая, будто залита чугуном. Кое-где слышалась перестрелка, иногда вспыхивали ракеты и, угасая, падали. Мороз доходил до минус 20 градусов.
Ехали мы всю ночь и только к утру прибыли в Свапуще.
Полевой госпиталь размещался в домах деревни, где находились раненые. Меня поместили в один из домов. Здесь я пробыл два дня, а затем вечером на санях отправили в г. Осташков. Перевязок мне больше не делали, а лишь только подбинтовывали голову.
Перед отправкой мне вручили конверт — эвакуационную карточку, на которой было написано: «Пулевое сквозное ранение челюсти и ушиб левого глаза. Направляется в ВВСП из ППГ №2191 21 марта 1942 г.».
Этот конверт я сохранил до сих пор.
В г. Осташков мы приехали под вечер и меня поместили в каком-то здании школы, где сказали, что завтра нас эвакуируют в тыл.
Весь день и ночь я провалялся на нарах в этом помещении. Здесь было много раненых бойцов. На следующий день, когда начало темнеть, всех нас раненых повезли на ж.д. станцию к формировавшемуся санитарному эшелону.
Не успели мы еще погрузиться в вагоны, как раздался сигнал воздушной тревоги. Налетела вражеская авиация и стала бомбить город и стоявшие на ж.д. пути вагоны.
Раздались взрывы, где-то недалеко загорелись дома и стоявшие на пути вагоны. Нас торопили с погрузкой, не обращая внимания на бомбежку. Раненых было много, а их все подвозили и подвозили. Я залез на верхние нары вагона и лег. Бессонные ночи ежедневных боев и ранение, видимо, как-то отразились на мне, ко всему этому спало какое-то нервное напряжение, и я быстро уснул. Когда мы выехали из Осташкова, не знаю.
Вот минули годы, но память еще цепко хранит самые дальние воспоминания и отдельные моменты жизненного пути пребывания на фронте, но многое уже забылось. Сейчас трудно воспроизвести в памяти все то, что было.
Бударин С. Д., 4 февраля 1981 г.